Профессор И.А.Ильин «Очертание будущей России» Статьи / Русская защита Послано Admin 07 Окт, 2005 г. - 11:00 ОТ РЕДАКЦИИ МИТ И ОБЩИНЫ РПЦЗ(В) В КАЛИНИНГРАДЕ (КЕНИГСБЕРГЕ): Мир Вашему праведному праху в Отечестве, Иван Александрович! + + + Мы, русские люди за рубежом, должны постоянно думать о России, ибо мы — живая часть ее. Мы живем для нее, мы призваны готовить ее в сердцах и в делах наших. Мы должны смотреть вперед и вдаль, чтобы увидеть очертания будущей России. И пусть нам не говорят, что мы можем ошибиться: не ошибается только тот, кто ничего не делает. И лучше ошибка любящей души и творчески ищущего ума, чем холодное безразличие холодного обывателя. Ибо самою ошибкою нашей — если это будет ошибка — мы строим Россию и творим русскую историю. На нашей ошибке — если это будет ошибка - другие научатся лучшему и найдут неошибочные пути. Одно важно, чтобы наши помыслы шли из сердца, беззаветно преданного России, а наши предвидения и пожелания подсказывались предметным изучением общечеловеческого и русского духовно-государственного опыта. Итак, мы должны быть верны России. Казалось бы, что может быть легче и проще для того, кто любит свою родину? Однако сто соблазнов стоит на нашем пути. Ибо все мы живем в иноземной среде, которая заинтересована в будущей России и непрерывно, незаметно, всеми способами вовлекает нас в свои, посторонние для России соображения и интересы. Иностранцы всех стран, иноверцы всех вер, иноплеменники всех языков - заинтересованы в том, чтобы мы учли их интересы, строя будущую Россию, чтобы мы приняли их нужды за пользу самой России, чтобы мы пронесли тайною или явною контрабандою их выгоды, их расчеты, их воззрения, их симпатии — в ту душевную и государственную лабораторию, где готовится будущая Россия, где слагаются ее очертания. Можем ли мы идти на это? Смеем ли мы поступать так? Не требует ли от нас наша совесть и наша патриотическая любовь, чтобы мы думали только о России, только о ее народах, о ее духе, о ее вере, о ее возрождении, о ее благе, о ее расцвете? Смеем ли мы отзываться на эти соблазняющие нашёпты: «сделайте по-нашему - и мы поможем вам» или «передайте нам часть России или ее интересов — и мы поддержим вас!» — смеем ли? Не смеем! Ни тайной контрабандой, ни явной подтасовкой. Ни уловкой, ни сделкой. Ни по наивности, ни из плутовства... Или — подумаем только! — мы будем обещать в демократической стране, что в России все будет разрешаться всенародным голосованием, а в диктаториальной стране, что мы повесим всех демократов? В чужой республике мы будем обещать изгнание Династии, а в чужой монархии — изгнание республиканцев? В масонской стране мы будем гарантировать свободу лож, а в противомасонской стране — заключение всех масонов в концентрационные лагеря? И т. д., и т. д. И неужели не ясно, что мы превратимся от этого в жалкий сброд хвастунов — полупредателей, полуобманщиков? И неужели не ясно, что будущая Россия отречется от этих обитателей и отвергнет этих иностранных угодников? Неужели не ясно, что всякая страна, серьезно договаривающаяся с такими маклерами, захочет от них личных гарантий и личной кабалы и превратит их для этого в своих платных агентов? И если это кому-нибудь еще не ясно, то ему предстоит пройти через эти унижения и предательства. Нет, помышляя о будущем России и подготовляя его, мы должны исходить только от ее исторических, национальных, религиозных, культурных и державных интересов: мы не смеем ни торговать ими, ни разбазаривать наше общерусское национальное достояние; мы не смеем обещать от ее лица никому ничего. Мы должны быть верны ей, России, и только ей. Компромиссы в будущем неизбежны. Их найдет и установит будущая русская государственная власть. Она, а не мы. Ибо иначе разговаривают с государственной властью и совсем иначе с зависимым,- полуголодным м и грантом. Политически компромисс есть уравновешивающая взаимная уступка двух сил, ищущих взаимной совместного равновесия. А мы, рассеянные и разноголосые эмигранты, — мы не сила, а воплощение государственной слабости. Поэтому мы не можем и не смеем предлагать или заключать компромиссы — за Россию, вместо России, от ее лица. Ибо мы ставим ее тем самым в положение слабейшей стороны и сразу продаем ее интерес и попадаем сами в фальшивое положение человека, обязавшегося отстаивать в России иноземный или иноверный интерес. Допустимо ли это? Это первое требование. Второе требование состоит в том, чтобы мы, подготовляя будущее России, исходили из| общечеловеческого и национально-русского государственного опыта. Здесь нельзя обывательствовать или удовлетворяться коротенькими лозунгами вроде «монархия», «республика» , «конституция», «демократия»... «Монархия»? Но ведь кошмарные монархии Нерона или Андроника Комнина (Византия) — были тоже монархиями... И такие «монархии» только подрывают все могучее и священное, что заложено в монархическом начале! Поэтому мы должны теперь же сказать, какая именно монархия нужна России, и как возможно создать ее. «Республика»? Но ведь и «временное правительства» и «совдепия» были республиками... Что же, опять готовить такую республику и такую демократию? Или какую же. иную? А если иную республику, то какая же республиканская форма может «спасти Россию»? «Конституция» есть в Англии, есть в Японии, есть и у Сталина... Неужели не ясно, что после событий последних пяти десяти лет все эти лозунги сами по себе ничего означают, что все прежние политические понятия ныне выветрились, исказились и омертвели? Кто ограничивается ими, тот ничего не говорить и обманывает ими и себя, и других. Так обстоит теперь везде и особенно в России. Прошло то время, когда русская интеллигенция воображала, будто ей стоить только заимствовать готовую государственную форму у Запада и перенести в Россию и все будет хорошо. Ныне Россия в беспримерном историческом положении: она ничего и ни у кого не может и не должна заимствовать. Она должна сама создать, перековать и выковать свое общественное и государственное обличие — такое, которое ей исторически необходимо, только для нее подходит и именно для нее будет спасительно. Современный русский политик, к какому бы возрасту он ни принадлежал, и в какой бы стране он ни находился, должен продумать до дна трагический опыт русского крушения и затем обратиться к истории. Он должен отыскать в истории человечества живые и здоровые основы всякой государственности, основные аксиомы права и государственного здоровья и проследить их развитие и судьбу в русской истории. Тогда ему откроется судьба русского государства — источники его силы, ход его великодержавия и причины его периодических крушений. И тогда пусть он всмотрится в современное положение России и пусть попытается представить себе ее грядущие очертания. И то, что он увидит, пусть он выскажет публично. Тогда он выйдет из праздной толпы слов и из толчеи мнимо политических лозунгов. И то, что он выскажет об очертаниях будущей России, будет иметь значение творчески составленного целительного рецепта для русских государственных недугов. А мы можем и теперь уже сказать, что ему откроется. Он начертит нам строй, в котором лучшие и священные основы монархии впитают в себя все здоровое и сильное, чем держится республиканское правосознание. Он начертит нам строй, в котором естественные и драгоценные основы истинной аристократии окажутся насыщенными тем здоровым духом, который живет в истинной демократии. Единовластие примирится с многовластием воль; сильная власть сочетается с творческой свободой; начало личности свободно подчинится сверхличным целям; народы станут единым народом, а единый народ найдет своего личного Главу. И все это совершится в вековечных традициях Русского Народа и Русского Государства. И в то же время в порядке творческой новизны. Это будет новый русский строй, новая государственная Россия. И пусть нам не говорят, что «мы можем ошибиться». Мы знаем это сами. Но эти ошибки — если это будут ошибки — Россия простит нам: ибо мы любили только ее и искали только ее блага. Когда пытаешься всмотреться в очертания будущей России, то чувствуешь прежде всего, до какой степени черты ее закрыты мглою революционного хаоса и до какой степени необходима осторожность в суждениях о русском будущем. Не только все было «потрясено» и «сдвинуто», о чем так старались ненасытные углубители революции; нет, все хулигански ломалось, сознательно перевертывалось, нарочно выворачивалось в интересах отвратительного марксистского эксперимента. Большевистская революция в России действовала, как бесстыдная и безжалостная обезьяна, которую научили вивисекции и пустили в детский приют. Положительного идеала социалисты и коммунисты не имели; их программа выражалась в двух тезисах: «долой все буржуазное» и «устроим все наоборот». Никто из них не знал, что такое социалистическая культура, наука, нравственность, семья; никто из них не знал, какими хозяйственно-трудовыми побуждениями, какими мотивами, каким правосознанием может и будет руководиться новый «социалистический человек», никто из них не думал о том, в какие государственные формы это все может облечься: ведь премудрые Маркс-Энгельс обещали отмену государства и какой-то совершенно идиотический «прыжок из царства необходимости в царство свободы» (настоящий образец радикального пустословья). Коммунисты и «прыгнули». И оказалось, что надо «строить» неизвестно что и неизвестно как; и начались бесстыдные и безжалостные обезьяньи эксперименты над живым, и страждущим, и восстающим, и казням и усмиряемым русским народом. И вот первое, что мы не должны и не смеем делать, представляя себе будущее России — это воображать и провозглашать по примеру социалистов-коммунистов «разрушим и отменим» и «устроим все наоборот». Говоря так, я отнюдь не защищаю мерзостей революции, я слишком близко видел их, я достаточно хорошо изучил ее дух и ее приемы за 5 лет пребывания в Москве и за 16 лет пребывания за границей. Но я знаю, что в России многое снесено и истреблено непоправимо; что воссоздать многое разрушенное можно будет только через 10 — 20 — 30 лет; что там в муках и унижениях русская душа менялась: слабое разлагалось, сильное закалялось, что сильных, как всегда, будет меньше, чем слабых; что яд революции, пролившийся в души двадцать лет, не испарится в момент (или в период) крушения советско-коммунистической власти. В двадцатом году один крупный московский ученый писал Ленину: «Вы сифилизировали Россию спирохетами лени и жадности», – и был прав. Но к этой заразе надо добавить еще: отраву бесхозяйственности, безответственности, хищения, жестокости, вечного страха, унижения, доносительства, отраву всеобщего недоверия, защитного притворства, лжи и систематической пошлости (безверия, безбожия, бездушья и материализма)... Эта отрава не исчезнет бесследно. И теперь, когда молодежь, не видавшая России, спрашивает нас, было ли «хорошо» в дореволюционное время, то мы должны честно и прямо отвечать: «нам, как и другим народам, далеко было до идеала; но по сравнению с современным положением дел, созданным революцией, та жизнь видится, как идеальная мечта»... И совсем не потому, что мы, интеллигенция, были якобы «хорошо устроены», а потому, что весь русский народ не подвергался никаким обезьяньим экспериментам во имя неопределенного социалистического «наоборот». Россия строилась императорскою властью с любовью и бережностью. И та Россия была преемственно историческая: неокрепший, но крепнущий и здоровеющий организм. Умственно рос и креп рабочий, креп и богател достолыпинской и столыпинский крестьянин, бурно развивалась промышленность, отбирались и крепли интенсивные помещичьи хозяйства, слагался национальный капитал, море просвещения изливалось в народ, интеллигенция изболела соблазны безбожия и революционности и начинала постигать, что «без Бога — ни до порога» и что Россию надо строить не «без Царя», и не «против Царя», а «вместе с Государем», служа и помогая ему за совесть. Недаром известный иностранный ученый, изучивший дело на месте, говорил мне, что русское чиновничество, проводившее аграрную реформу Столыпина, было идейно, неподкупно и творчески инициативно: «любая страна могла бы позавидовать такому кадру»... И вот всего этого нет. А есть измученные обезьяньей вивисекцией, ограбленные, изголодавшиеся, ожесточенные и униженно-оскорбленные массы русского и инородческого населения. К концу Смутного времени (1613 год) русские летописцы писали, что «народ измалодушествовался и изворовался»... Что же теперь? Вообще говоря, имеем ли мы основание, воображая очертания будущей России, представлять себе прежнюю Россию с ее хозяйственным, классово-социальным, культурным, бытовым и, главное, душевно-духовным укладом? — Ответ ясен: нет, это было бы неверно... Значит ли это, что мы такую — неведомо-новую, искалеченную, исстрадавшуюся, запущенную Россию должны «судить» мерилами прошлого и за неудовлетворение этим мерилам «отвергать»? — «Если она не может быть по-старому, то пусть ее, пожалуй, не будет вовсе; и болеть и радеть о ее восстановлении — не стоит?»...— Ответ ясен: нет, это было бы нелепо. Это значило бы Россию лишить своего сочувствия, а себя исключить из судеб и путей России. Кто к этому способен, пусть поступает, как знает. Мы примем Россию всякою, только бы она приняла нас опять в свое лоно... Однако это совсем не означает, что мы «ничего не видим впереди» или что нам «нечего сказать России будущего». Принять «революционное наследство» мы должны целиком. Но план нашего обхождения с этим ужасным наследием мы должны выработать и иметь наготове: и в хозяйственной сфере, и в культурной, и в государственной, и в религиозной. То, что мы получим, — зависит не от нас; но то, что мы должны делать и будем делать,— мы должны решать и знать сами, за это мы отвечаем. Каково же будет это революционное наследство? Русский народ выйдет из революции нищим. Ни богатого, ни зажиточного, ни среднего слоя (в обычном смысле и масштабе) не будет вовсе. Нищее крестьянство, нищий ремесленник, нищий горожанин. Награбивший, припрятавший и вынырнувший коммунист (о, конечно, перекрасившийся) будет исключением, эмигрант, вернувшийся со средствами, — тоже... Будет народ, уравненный в нищете. И поскольку деление на сословия и классы имеет имущественную подоплеку, — это будет народ, почти утративший нормальное деление на сословия и классы. Будут городские жители и сельские жители. Будут люди различных занятий и профессий. Но все будут бедны. Нищие рабочие будут искать заработка. Ограбивший всех государственный центр будет также несравненно беднее прежнего. Ибо его монетная единица будет обесценена, с минимальной покупательной силой на международном рынке и в презрении — на внутреннем. А награбленное им и «настроенное» имущество будет в запущенном, бесхозяйственном, разоренном виде. Итак, государственное оскудение и нищета граждан. В конце Смутного времени в земледельческой обработке находилась всего одна двадцать третья (1/23) той площади, которая обрабатывалась до Смуты. С какой земледельчески обработанной площадью очнется Россия к концу революции? В 1921 году Россия производила (по подсчету Ленина и Бухарина) 6% того, что производилось до революции. С каким производством останется Россия к моменту, когда закончится. революционное потрясение- (с его вероятными международными и гражданскими войнами)? Кто читал исторические хроники Шекспира, тот с ужасом думает об этих несметных толпах беспочвенной, бесхозяйственной, безбожной черни, которая шаталась из лагеря в лагерь, продаваясь за деньги и прокормление... Кто изучал историю Смутного времени, тот знает, что чинили по всей России воровские банды наряду с польскими отрядами, с «лисовчиками» и голодной чернью. Ведь иные из нас доселе воображают, что самозванцев было всего два: Лжедимитрий I и Лжедимитрий II. В действительности же их было до пятнадцати: за «вором» размножились «воронки» — Сидорка-«царевич», Петрушка-«царевич» и т. д. Люди собирались и буквально «затевали вора», а потом давали присягу «впредь вора не затевать»... и затевали его сызнова. А деньги шли от врагов России и Православия. И тот, кто следил за китайскою смутою последних десятилетий, знает, как на иностранные деньги могут возникать все новые и новые мятежные генералы. И вот, надо представить себе стомиллионное русское крестьянство, «отыскивающее» отнятую у него землю: люди возвращаются из концентрационных переселений, из городов — «к себе», искать свою землю и расплачиваться с ограбителями. Надо представить себе сорокамиллионное рабочее население, с таким трудом прикрепляемое ныне советским нажимом к фабрикам для «оседлого» прозябания и изнурения, — ищущим, «где поспособнее» устроиться. И десять миллионов пришедшей в движение интеллигенции, тоже жаждущей «получше устроиться» после советского зажима. К этому надо прибавить коммунистические банды, которые засядут в стране за невозможностью уйти за границу, сотни продажных авантюристов, лезущих по-пугачевски в «енералы», готовность всевозможных иностранных центров субсидировать этих темных предателей, национальную и племенную рознь, искусственно разжигаемые снаружи сепаратистские тяготения — и разноголосицу интеллигентски-эмигрантских «политических партий»... И при всем этом отчетливую тягу всех и каждого «разрешить» по собственному почину и усмотрению «еврейский вопрос». (Окончание на следующей стр. 2) Если представить себе при этом отсутствие сильной государственной власти, — то картина послереволюционного хаоса будет полной. И предвидя это неизбежное будущее — я не начинаю сомневаться в будущем России, о, нет! Другие государства тоже видали этакое! Рим перед Августом, Англия в войну Алой и Белой розы, Италия в эпоху Макиавелли, Германия в Тридцатилетнюю войну, Китай в наши дни. Видала и Россия — и уделы, и татарщину, и Смуту. Нет, предвидя это, я невольно спрашиваю себя, может ли кто-нибудь сомневаться в спасительности для России единой и сильной, государственно мыслящей власти, монархической по форме и патриотической по существу? И еще: как могут люди, русские по любви и разумению, думать, что Россию выведет из этого хаоса слабейшая по силе, наитруднейше организуемая по русскому пространству и хаосу совершенно неосуществимая и ныне массового кадра совершенно лишенная «демократия»? Ибо я вижу и предвижу обратное; если что-нибудь может нанести России новые, тягчайшие удары после коммунизма, то именно попытки водворить в ней демократический строй. Конечно, коммунистическая тирания должна пасть. Конечно, демократия есть некий «наоборот» по отношению к коммунизму. Конечно, революция создала столь желанное для демократии «равенство». Но эта тирания успела подорвать в России все предпосылки демократа. И этот демократический «наоборот» разложит Россию. И «равенство», созданное коммунистами, способно погубить всякий народ и всякую страну. Попытка водворить в России «демократический строй» может ныне создать только правление черни и тем доконать наше отечество. Когда мы говорим о «демократии» в применении к будущей России, то мы должны строго и честно различать два различных значения, скрывающихся за этим словом. Буквальный перевод этого слова дает, вообще говоря, такое выражение: «народная сила». И вот, не подлежит никакому сомнению, что Россия сможет возродиться и обстроиться и расцвести только тогда, если в это вольется русская народная сила — вся, сколько ее есть: и низы, и верхи, и простонародная стихия, и интеллигенция и славянского племени, и неславянских племен, и арийской расы, и неарийских рас (свыше шестидесяти различных племен, миллионы населения!). Народы России, отрезвившиеся в унижениях, одумавшиеся в двадцатилетней каторге коммунизма, достигнувшие, какой великий обман скрывается за лозунгом «государственного самоопределения национальностей», должны встать от одра, стряхнуть с себя паралич большевизма, братски объединить свои силы и воссоздать , единую Россию. И притом так, чтобы все чувствовали себя не заморышами и рабами, застращиваемыми из бюрократическо-коммунистического центра, а верными и самодеятельными гражданами Российской империи. Верными — но не рабами или холопами, а верными сынами и субъектами права. И самодеятельными — но не сепаратистами или революционерами, или разбойниками, или предателями (ибо они тоже «самодеятельны»), а самодеятельными строителями, трудниками, слугами, гражданами и воинами. И еще одно: таланту и качеству должна быть открыта дорога вверх с самого низа. Не сословием, не рождением, не богатством должен определяться в будущей России необходимый отбор людей, поднимающихся снизу вверх, — а качеством души, умом, способностью, честностью, идейностью, творческою силою человека. И если «демократию» понимать в этом смысле — в смысле всенародного самовложения, всенародного служения, творческой самодеятельности во имя России и качественного отбора вверх, — то поистине трудно будет найти порядочного человека, христианина, государственно мыслящего патриота, который не сказал бы вместе со всеми: «Да, в этом смысле и я тоже демократ» И в этом смысле будущая Россия — или осуществит и явит подлинную, творческую «народную силу», или расползется, распадется, сокрушится; и ее не будет. Все это я говорю для того, чтобы раз навсегда пресечь недоброкачественную игру словами. Ибо есть другое значение, другой смысл у понятия «демократия», о нем надо тоже договорить все до конца. Если демократия означает всенародное голосование по всем государственно-политическим делам, да еще по западноевропейским образцам («всеобщее, равное, прямое тайное» голосование, партийная агитация, парламентаризм, противостояние министерства главе государств и т. д.), — то кроме вреда и гибели из этого ничего не выйдет. И мне думается, что только люди, ослепленные доктриною, могут желать этого для России... Почему? По целому ряду оснований, которые должны быть открыто выговорены и продуманы. 1. Политическая демократия по европейскому образцу (а именно о ней я и говорю) неосуществима в России вследствие объема ее территории. Четыре маленьких кантона Швейцарии не выбирают представителей, сходятся во всем своем составе под открытым небом, неся с собою мечи (символ гражданственности) и зонтики (на случай дождя). Кто предложит такую процедуру в других кантонах, в других государствах? Никто. Почему? Неосуществимо — по объему территории и по числу граждан. И вот, подобно этому, политическая демократия, с грехом пополам осуществлявшаяся в больших европейских государствах (в мирное время! при каком уровне грамотности! при какой имущественной самостоятельности граждан! при какой плотности населения!) — была и будет неосуществима в России; в России — при 150 миллионах неплотно сидящего населения и при территории, которая в 2 1/2 раза превосходит площадь всего европейского материка, вдвое больше Китая, втрое больше Сев<еро->Ам<ериканских> Соединенных Штатов, в 44 раза больше довоенной Германии... Поистине каждого, кто будет предлагать для России политическую демократию, надо спрашивать: «А вы думаете о том, что вы говорите? А вы, может быть, хотите разложить и погубить Россию?» Политическая демократия строит все государственное дело на свободном всенародном сговоре, снизу вверх, в порядке корпорации. Чем многочисленнее союз людей, тем труднее дается этот сговор; чем обширнее его территория, тем меньше надежд надо возлагать на такое соглашение; чем меньше плотность населения, тем труднее проводить его. «Свободный сговор» в Соединенных Штатах нам не образец и не обетование: там всё иное. И если даже считать, что Соединенные Штаты со всеми их особенностями (начиная от гангстеров и кончая синдикатами работодателей, начиная от гонения на негров и кончая засилием масонов) осуществляют «идеальную демократию», то условия российского послереволюционного брожения и нищенства будут отличаться от американских условий жизни во всем. Что же мы предлагаем? Правление чиновничества при политическом бесправии населения? Нет. Мы ищем для России новый строй, который подходил бы для нее, именно для нее и только для нее. Новый, христианский строй, который сочетал бы в себе в верной и необходимой комбинации преимущества всех режимов при отсутствии их пороков и недостатков. Нам скажут, что это неосуществимо. А вы пробовали искать? И не нашли? Или, может быть, вы и не думали доселе о таком задании?! 2. Далее, политическая демократия по европейскому образцу неосуществима в России вследствие уровня ее народного правосознания. Это доказано всею революцией и закрывать себе глаза на это — бессмысленно. Исторически Россия стала великою державою с великими державными задачами до того, как русский народ в массе и в интеллигенции успел выносить в душе верное понимание великодержавия, до того, как в нем созрело великодержавное государственное правосознание. В этом главная причина революции. Пришел великодержавный момент, мировой кризис, час трагических соблазнов и героических решений (1914 — 1920), а в России не оказалось людей и вождей, которые были бы на высоте волею и разумением. Не поняли, что без Императорского Трона России не быть, не поняли, что общее выше частного, что жизнь глубже доктрины — и погубили. Интеллигенция предпочла радикально-республиканскую словесность, простой народ предпочел имущественный передел. Трон предали. Армию развалили. Россию погубили. Всенародное правосознание не справилось с размахом, глубиною, героичностью великодержавных задач. Соблазны одолели, и началось засилие международных авантюристов. Орудием же этого провала явилась новая конституция, «демократическая» до такой степени, что сами авторы ее не знали впоследствии, как оправдать свою доктринерскую слепоту перед лицом развернувшихся последствий. Надеяться на то, что после революционного разложения и соблазна правосознание народной массы в России окажется на высоте великодержавия — надо предоставить самым безнадежным демократическим доктринерам. 3. В-третьих, история показывает, что все государства, и даже самые демократические, в трудные периоды своей жизни — войн, революций, брожений, опасности и внутренних и внешних — всегда обращались к форм. единовластия, предпочитая диктатуру — велеречию, разномыслию и взаимоподсиживанию демократических вожаков. В час сполоха не до сговора. На пожаре распоряжается один, и нельзя, чтобы все голосовали, вернее, «голосили». Не может быть двух главных командований на войне. Если батальон голосует наступление — то бой проигран. И вот России после большевиков предстоит длительный период сполоха, пожарного заливания, борьбы, может быть, войны, может быть, крепостной осады. Политическая демократия будет здесь неуместна, недопустима, неосуществима, гибельна. И поэтому, если она водворится, то Россия погибнет. А если Россия будет спасаться и спасется, то ее не будет. В крепости нужен полководец, а не вече. В России необходим будет единый глава, а не партийный парламент с двадцатью шестью «подфракциями». И это ясно и неоспоримо. 4. И наконец, в-четвертых, обычная европейская демократия предполагает известный уровень обеспеченной сытости населения, можно было бы сказать, «умственной и хозяйственной накормленности и самостоятельности». Господствующий гражданин должен имущественно стоять на ногах, сознавать свое хозяйственное и политическое место в государстве, разуметь верное соотношение своего интереса и государственного и иметь традиции верности и чести. Иначе он оказывается не голосующим гражданином, но — или стадным существом для демагогов, или же продажною единицей для покупателей его голос. И то и другое было бы в России гибельным: демагогов в России терпеть не будут, их будут просто рвать на куски; а покупателями голосов будут только иностранцы, ибо только у них найдутся для этого деньги. Россия после революции будет спасаться только тем, что люди начнут «служить и прямить» «честно и грозно». Политическая же демократия только и сможет (по выражению русской летописи) «Русь нести розно». И можно не сомневаться, что враждебные России державы постараются найти и ловких демагогов, и нужные деньги, чтобы снова одурачить и купить ту часть населения, которая после революции окажется в состоянии волнуемой и покупаемой черни. И опять: что же мы предлагаем? Диктатуру? Фашизм? «Тоталитарное» государство? Нет. Мы предлагаем, исходя от духа православного христианства и бесспорных аксиом государственного правосознания, — искать для России и творить в России новый строй, ее историей и ее заданиями подсказываемый. Строй, в котором самая государственная форма воспитывала бы и облагораживала бы правосознание народа. Но ведь всего не выскажешь одним духом. Эта статья опубликована на сайте МЕЧ и ТРОСТЬ   http://archive.apologetika.eu/ URL этой статьи:   http://archive.apologetika.eu/modules.php?op=modload&name=News&file=article&sid=152