Иван Шмелев “День Татьяны”, “Мученица Татьяна”, “Слово о “Татьяне”: на студенческий
праздник 12/25 января
Послано: Admin 25 Янв, 2006 г. - 23:53
Литстраница
|
+ + +
СЛОВО О "ТАТЬЯНЕ"
Думали ли когда-нибудь питомцы Московского и прочих русских универститетов, что придет пора, когда они в мировом городе, в Париже, будут править как бы поминки по русскому просвещению?!
Вряд ли думали.
И еще меньше могли думать, что будут править эти поминки - тризну в стенах российского посольства.
Русские студенты, русские профессора... - и такие аристократичсские, такие в ы с о к о п о с т а в л е н н ы е стены, еще таящие на своих зеркалах отражения государей, князей, министрои, послов, - всех тех, кого русское общество обычно противополагало свободному просвещению, против кого бунтовало, кого критиковало, винило, и... даже убивало!.. И вот роковые пути привели многих и многих представителей этого образованного общества из родной страны на чужбину и трагично поставили их с глазу на глаз с осколками от России, во всех землях, с православными русскими храмами, с русскими домами, с русскими кладбищами, порогами и стенами русскими, с намекающими знаками России и от России, на чем как бы лежат ее ответы, где хранятся еще воспоминания о ее величавом прошлом. Крутит русский водоворот около русской церкви, и здесь, на Гренелль, и всюду, где осталась хотя бы только русская вывеска. Знаменательные пути, внушительные и т о г и!
Над этим очень и очень подумать следует.
Питомцы русских университетов, - многие-многие, - вне России. Былые храмы наук и среди них - старейший, храм под покровом Великомученицы Татьяны, - где?! В этот день, 12 русского января, мы вспоминаем Татьяну н а ш у, всегда юную, прекрасную Татьяну, которую я невольно связываю с пушкинской, - с милой и чистой девушкой русской, с женственностью России, - с самой Россией. И вспоминаются мне "вещие", полные грусти и укоризны кроткой, слова:
Онегин, я тогда моложе,
Я лучше, кажется, была,
И я любила вас; и что же?
Что в сердце вашем я нашла,
Какой ответ?
Вот над этим-то ответом подумать следует. Да, конечно, и думают. Я не остановлюсь здесь на всестороннем освещении этого "ответа". Я лишь коснусь тех общих причин, в недрах русской интеллигенции лежавших, - ложных шагов, которые способствовали тем роковым путям, что привели нас под стены русские во французском граде...
Стены Московского университета, дом Татьяны – остался в Москве, на Моховой, быть может даже и не на Моховой теперь... а св. Татьяна - сорвана, вырвана, выдрана, и ниша ее пуста. Души ее там давно уже нет, она еще раньше ушла куда-то и где-то живет до времени. А помните - на круглом фронтоне, на угловом, золотые слова, выложенные русской вязью:
"Свет Христов просвещает всех"? Их тоже нет. Сбиты золотые слова, замазаны их гнезда, но можно еще читать о "свете" по их следкам. Погас Свет — и уже нет просвещения!
Да почему ж так вышло?!
Много было причин тому. Историки и общественники в них разбираются посильно и, может быть, разберутся. Я не историк и не общественник. Я лишь участник и наблюдатель жизни. И я приглашаю вас, представителей широких слоев русской интеллигенции, целомудренно заглянуть в себя, повнимательней вглядеться в прошлое и, быть может, покаяться. Я лишь обще коснусь того, что связано тесно с русским просвещением, с... "Татьяной" прошлого.
Помните вы скучное, длинное-длинное, желтоватое, с мутноватыми окнами, здание... так называемого "зкзерциргауза", николаевского Манежа? той, для студентов, постоянной гауптвахты, - и только гауптвахты! - которое так удручало глаза, ловившие только дали? Этот манеж, действительно, закрывал дали. Не манежем он был, конечно, не историческим зданием, - в деталях очень красивым, если внимательно присмотреться, - для ловивших дали: это был важный символ! И этот символ мешал... – "прорывам"! Он закрывал и дали, и, к сожалению, русский Кремль! Смотреть не хотели из-за него, поверх его! "Да где же дали?" - кричали сердца студентов. "Ч е р е з манеж - в дали!" – "В дали, в чужие дали!» — призывно звали профессора.
И вот... - попали в дали...
Хорошо уноситься в дали, когда все твое при тебе, когда можешь из далей к себе вернуться!
Этот "манеж" мешал... Он прямо не пускал в дали, часто вбирал в себя, в себе удержать хотел, хотел охладить, сдержать. И не всегда был не прав. И только ли манежем он был, скучным "экзерциргаузом"? Позвольте... припоминаю. В нем бывали и народные гулянья, правда, с городовыми… - но с городовыми, пожалуй, и не всегда плохо? В нем обучалась и русская армия, та, что помогала защищать русский чудесный Кремль, яркий российский символ, и даже – дали. В нем бывали богатые выставки российского хозяйства. В нем были и чудесные архитектурные детали, и удивительно вольный свод, - без единой подпорки раскатившегося пролета, чудо строительной техники, - поражавший и европейский глаз. Правда, - казенная, но все же была и церковь, очень уютная простотой. Правда, он останавливал разбегавшиеся по далям взгляды...
Я далек от того, чтобы воспевать гимн «манежу»: я только хочу сказать, что он иногда был н у ж е н.
Русская мысль и русская наука всегда устремлялись в дали. И часто не замечали и не ценили ближайшего. А ближайшее было - сама Россия, увязанная жилами всего русского народа, чудесной его историей. Мы слишком всегда хотели... Европы! в Европу - поверх России. В Европу далей. Мы слишком были нетерпеливы. Мы проглядели многое. Мы знали Европу больше, чем Россию, чем сама знает себя Европа. Мы пробежали м и м о К р е м л я, мы наскоро проглядели национальное, не ухватив с корнями, легкодушно отдали прошлому и... докатились до интернационала. И потеряли свою "Татьяну".
Вспомните вы университеты... Кто захватывал молодежь? Тот, кто уводил ее к далям, и чуждым, и неизвестным; кто иногда обрывал молодые корни, углублявшиеся в родную почву. Кто легко завоевывал юные души? Те, кто был предельный и запредельный. Вспомните молодые годы. Я не назову имена, - пусть носители их почивают или пребывают с миром. Но многие из них могут сказать, что они учили любить Россию, не народ - Россию, не трудовую, классовую Россию, а Родину - Россию, ее прошлое, настоящее и будущее, огромное и| таинственное Н е ч т о, мистическое, Россию, как выразительницу н а ш е г о, общерусского, - Душу нашу? Я таких не помню. Разве Ключевский только... Да, он умел выпукло показать н а ш е, душу России нашей, и его талант, его крепкое чувство р у с с к о г о освежали молодые сердца, быть может уже предчувствовавшие, что скоро она утратится, Россия наша. К нему бежали, его аудиторию переполняли... Но это были миги. Его принимали постольку поскольку...
Многие ли принимали в душу его неисчерпаемую до глубины речь-слово – "Преподобный Сергий Радонежский"? Многие ли вслушивались с трепетом в его пророческое предостережение? Многие ли соглашались, когда сказал он о том страшном, что впереди, когда перестанут черпать из величайшей сокровищницы духа народного, когда погаснут лампады над великой гробницей Угодника?
Многие ли профессора звали прислушиваться к дыханию России? прощать уклоны и нестроение, любовно-чутко подходить к ней в болях ее, в ее болезненных родах чудного будущего, с в о е г о, своего содержания, своей окраски. Многие ли учили ценить и любить родное? Много ли внимания уделялось творческой национальной мысли? Не смеялись ли над опасениями "потрясений основ"? Объявлялись ли курсы по изучению Достоевского, политика-публициста-философа? а - К.Леонтьева? а - Данилевского? а - философии национального какое уделялось место? Как подносились и трактовались молодежи Аксаков, Лесков, Гоголь, самый Пушкин?! Многое важное хранилось глубоко, под спудом. Свободное ли было отношение к инакомыслящим? Мы все это хорошо знаем. Мы знаем, что всякое особливое, что не укладывалось и приятно-приемлемые пути "левизны", рассматривалось враждебно. Политический курс был определен прочно и навсегда, а под него подгонялась и наука. Все продушины, из которых мог бы повеять свободный воздух, воздух России самобытной, - объявлялись подвальными. Молодежи выкалывали глаз правый, а на левый надевали очки, большей частью розовые. Стряпали по облюбованному лекалу.
И всю потрясающую сложность, все величайшее богатство ветвившейся и дробившейся русской души и русской мысли старались свести в русло, заранее признанное самым верным. Вырабатывали протестантов, а не мыслителей. Вырабатывали сектантов, вырабатывали, скажу, антихристиан, антирусских даже, интернационалистов-космополитов. Вся масса молодежи, не выработавшая миросозерцания, лишь жаждавшая его, попадала на протоптанную дорожку, которая уводила к огням Европы, минуя чудесные российские светильники и лампады. И свет Христов, широкий и чистый свет, не вливался в души учеников российского университета. И пошли с клеймами и тавром, раз навсегда поставленным, - революционер, позитивист, республиканец, атеист. Лишь избранным удалось потом великим трудом и великими заблуждениями выбраться на свободную дорогу. Таких немного.
Мешал м а н е ж! Этот казенный манеж, этот символ насилия, который раздули до размеров стихийных! Не показали, может быть, не учли потребность, может быть, из стыда ложного боялись показать молодежи широкие дороги к российским недрам, не сумели разжечь к ним, к этим недрам, любовь и - веру, - "Что такое Россия! чему она научит! Деревянная, избяная, лесовая, - Россия палачей, урядников, губернаторов! С такой Россией нельзя, и нечего из нее черпать. Вот Европа! ее последние достижения. - вот оно, Человечество!" - И дали ставку на Человечество - и родину потеряли.
Хотели народу счастья. Не России счастья, а ее трудовому народу! Сузили Россию, глядели, прищурив глаз, и проглядели ценнейшее, христианскую ее душу, ее высокую духовную культуру — в недрах ее! И поплатились страшно. Предали ее н е д р а , впустили тлю. Предали всю Ее, не трудовой народ только, а в с ю Е е!
Манеж, российский экзерциргауз, - частность. Мог он закрыть Россию? Не закрывал никогда, кто мог и хотел зорко и глубже видеть. П р а в и т ь надо было Россию, а не травить!
Манеж... Надо было только умело-чутко идти к нему, обойти его, - и открывался чудесный Кремль и чудесные за ним дали. Не догадались? Не сумели? Хотели ч е р е з него пройти, снести этот исторический "экзерциргауз", глаза мозоливший, этот дом трудного искуса, упражнения и узды, - и прошли н а с к в о з ь - и за ним увидали... стены, глухие, сырые, грязно-красные стены, плесень. И уперлись, головы о них разбили, и многие полегли под ними.
И вот - мы здесь... А там... там еще стоят стены нашей св. Татьяны, и гнезда золотых букв, мало кем замечавшиеся тогда, все же потом замеченные, кому это было нужно, и сорванные, растоптанные во прах! Но... остались следы.
Мы помним ли слова о Христовом Свете, и мы найдем мужество сохранить их и донести до места? А не хватит жизни свято передадим их новому поколению, крепче нас, закалившемуся в невзгодах, глаза которого не блуждают в далях, глаза которого устремлены в одно - в далекую Россию! Пусть из наших нетвердых и ошибавшихся часто рук примет оно эти сорванные слова - слова завета о широком Христовом Свете, в с е х просвещающем, писанные российской вязью, и водрузит на место, и позолотит, чтобы всем видно было! Пусть добудет и прекрасную Великомученицу Татьяну и поставит ее на высокое, Ее, место, всем видное! И пусть просвещение станет через новое поколение не узко и сухо-человечьим, а человеческим, вытекая из недр духа живого, пусть несет на себе благодать Души Русской!
Я верю, знаю, ч т о зреет, ч т о наливается в душах молодежи нашей. И это дает мне смелость сказать: она донесет, она поставит! Ибо она теперь вместе с нами, вместе с многими из нас жаждает, жаждает России неудержимо, ибо она хочет быть русской молодежью, для нее уже огненное слово начертано, горит в сердце, - национальное, наше!
Мы празднуем-поминаем свою Татьяну? Нет, мы не празднуем... Н а ш и праздники впереди, вдалеке. Они придут... И хлынет тогда, бурно хлынет тогда в души зовущие, в души унылые, в души испепеленные... небывалым светом и звонами такими, что радостных слез не хватит встречать Рожденье! Не хватит криков! Мы услышим колокола... с в о и. Они набирают силу. Мы найдем много меди, певучей и новой меди. Она подремывает в глуби. Она зазвенит - загудит под Солнцем! Мы увидим звезды, н а ш и звезды, с неба спустившиеся на наши лесные чащи, на наши ели, - в снегах, седые, уснувшие, - и наши леса проснутся! Мы увидим, услышим Праздник! Мы д о л ж н ы увидеть. Наши снега загорятся... сами снега загорятся и запоют! Льды растопятся и заплещут, - и вольный разлив весенний, Великое Половодье Русское, смоет всю грязь в моря.
Весна... Она проснется, новая весна наша, Татьяна наша, Снегурка наша, потянется голубым паром в небо, озолотится в солнце... разбудит сладостную тоску по счастью. Шумят подземные ключи, роют, роют... Мы обретем ее, ускользающую Снегурку нашу, мечту нашу! Мы ее вспомним-встретим и обопьем желаньем... И снова, снова откроются перед нами дали, туманные, пусть обманные, н а ш и дали!
12/25 янв. 1924 г.
Париж
(Русская газета в Париже. 1924. 4 февр. №.3 С.1)
// И.А.Шмелев. Это было. – М., Русская книга, 1999 – С.312-317
|
|
| |
|
