Бывший белый капитан-дроздовец Н.Раевский «Добровольцы», «Возвращение» -- фрагменты мемуаров о Врангелевской армии и ГУЛаге
Послано: Admin 12 Ноя, 2009 г. - 13:40
Белое Дело
|
Н.А.РАЕВСКИЙ «ВОЗВРАЩЕНИЕ»
Я начинаю эту новую и последнюю часть моих воспоминаний в городе Алма-Ате 5 мая 1984 года.
(Как раз в то время, когда я встречался в Алма-Ате с Николаем Алексеевичем. -- Прим. В.Черкасова-Георгиевского)
+ + +
По своим политическим убеждениям Фридман, как и я, не был монархистом. Стойко придерживался принципа непредрешения за границей будущей формы правления государства Российского, принципа, который защищал генерал Врангель. Оба мы высоко ценили его воинский талант и способности государственного человека. Таким нам представлялся наш бывший главнокомандующий и после краха белого движения. Расходились мы с Александром Карловичем в оценке генерала Деникина. Я видел в нем способного и честного офицера Генерального Штаба и только. Одобрять Деникина как государственного человека я решительно не мог и при случае критиковал его действия публично.
+ + +
Перенесемся из моей комфортабельной алма-атинской квартиры в ту теплушку, в которой в сорок пятом году меня везли из Венгрии в Советский Союз.
Собственно говоря, вагон, в котором нас везли, только по традиции можно было назвать теплушкой. Никаких отопительных приспособлений, совершенно ненужных летом, в нем не было. Большой товарный вагон был приспособлен для перевозки заключенных таким образом, что большие двери с одной стороны были постоянно открыты, но забраны колючей проволокой. По обеим сторонам свободного пространства, в котором постоянно находился дежурный солдат, были устроены в два яруса нары для заключенных, и, наконец, подробность неаппетитная, но необходимая: в полу этого свободного пространства была проделана довольно большая дыра, служившая в качестве унитаза. Оправляться во время стоянки поезда на станциях воспрещалось. Хорошо помню свое настроение во время этой принудительной поездки во Львов. Оно было сравнительно спокойным после того, как в Бадене, близ Вены, состоялся мой судебный процесс. Я был приговорен к пяти годам заключения в исправительно-трудовых лагерях и отказался выразить раскаяние, в результате которого меня, может быть, вовсе освободили бы от наказания.
+ + +
Смотрели мы не без интереса и на жесты советских людей, как простых, так и не простых. Они отличались от привычных для нас жестов старой русской интеллигенции, к которой принадлежали и некоторые из нас. Движения эти были определенными, четкими, порой несколько грубоватыми, очевидно, выработавшимися уже в советское время. Давно уже мы, живя за границей, замечали, что советским артистам, в особенности женщинам, трудно усвоить плавные, несколько церемонные движения бывших дам большого света. Теперь не составляет секрета, что в первые годы эмиграции, примерно до двадцать пятого года, многочисленные зарубежные организации засылали своих осведомителей в Советский Союз, но последние почти неизменно проваливались и погибали. Возможно, их выдавала несоветская жестикуляция. По-видимому, расстаться хотя бы на короткое время с привычными с детства жестами и заменить их какими-то новыми – дело трудное, а в некоторых случаях и вовсе невозможное. Мы в этом неоднократно убеждались в Праге, любуясь регулярно поступавшими туда советскими фильмами. Хорошие, порой превосходные артисты и артистки безукоризненно справлялись со своими ролями за исключением тех случаев, когда им приходилось перевоплощаться в светских людей былой России. Тогда жесты оказывались в резком несоответствии с изображаемыми персонажами. Еще более резко это несоответствие было заметно у американских артистов и особенно артисток, выступавших в пьесах русских авторов. Артистки подражали светским женщинам-американкам, и их свободные, размашистые движения совершенно не походили на те, что были приняты в дореволюционной России.
Во Львове смертность в пересыльной тюрьме не была высокой. Умирали по преимуществу иностранцы и эмигранты. То же самое я наблюдал впоследствии и в других местах заключения. Советские люди в этом отношении оказались более устойчивыми. Отчасти более низкая смертность среди граждан Советского Союза объясняется тем, что главный ее контингент составляли бывшие военные, то есть люди относительно или абсолютно молодые. Самой распространенной причиной смерти были желудочно-кишечные заболевания, главным образом алиментарная дистрофия, которую можно было считать своего рода профессиональным заболеванием заключенных. Советские люди от нее почти не погибали, а пожилых иностранцев она поражала жестоко. Главной причиной развития алиментарной дистрофии было то, что иностранцы все почти, а из эмигрантов главным образом южане, были непривычны к черному хлебу и погибали из-за непереносимости этого основного продукта питания заключенных. Очень тяжело сказывалось и совершено недостаточное количество жиров.
Доктор Янда возложил на меня дополнительную и весьма неприятную обязанность – заведование моргом. Дело в том, что умерших заключенных хоронили не сразу. Трупы оставались в морге пять-шесть дней, а то и больше недели, в зависимости от обстоятельств. Янда строго-настрого велел мне держать трупы под ключом. Я сначала был этим несколько удивлен. Дело в том, что собак в лагере не было, кошки трупов не едят. Говорят, что прежде их обгрызали крысы, но на моей памяти таких случаев не было. В чем же дело? Янда ответил коротко:
– А блатные?
Оказалось, что среди этой малопочтенной категории людей были не гнушавшиеся трупоедством и при случае вырезавшие у умерших куски мяса. Был случай, что где-то во дворе выронили печень вскрытого заключенного, печень эта немедленно исчезла. Оказалось, что так называемые блатные сварили ее и съели.
+ + +
Почему все-таки мы, белые, провалились? Почему мы не смогли взять Москвы и выиграть войну? Думаю, прежде всего потому, что мы толком сами не понимали сущности борьбы, которую вели. Контрреволюция – это есть революция наизнанку, значит, и методы борьбы должны быть по-революционному скоростными. Из нашей белой борьбы за новую Россию, а не за восстановление старой слово “революция” не выкинешь. Недаром наши старички генералы, именно старички, о молодых превосходительствах так не думаю, а также наши газеты типа старого “Нового времени” так тщательно избегали слова “контрреволюция”. Для них скверно пахло это слово. Я, бывший военный, хотя не кадровый, думаю о военной стороне борьбы. Как бывший артиллерист, считаю, что формировать новые артиллерийские части надо было скоростными методами, используя те огромные возможности, которые у нас были. Англичане прислали нам достаточное количество орудий и снарядов для создания мощной белой артиллерии. Мы ее не создали. Похоже на то, что едва ли не большая часть орудий и снарядов осталась без употребления на складах и попала в руки противника, не сделав ни одного выстрела.
+ + +
Французских поклонников Гитлера было немного, но все-таки они были. В Праге, например, я с удивлением и отвращением, слушал превосходную французскую речь гитлеровских солдат, у которых на рукавах военных курток была нашивка с надписью “Division de grel Sharleman?” – дивизия Карла Великого.
Была, значит, целая французская дивизия из гитлеровцев. Одну даму, убежденную гитлеровку, я еще в Праге знал и даже давал ей уроки немецкого языка, который она знала очень плохо, а произносила отвратительно. Она была замужем за русским национал-социалистом, бывшим воспитанником Петербург¬ской Peterschule – немецкой гимназии, считавшим, что Гитлер спасет Россию. Супруга в это поверила, но даже своей фамилии не научилась произносить по-русски, именовала себя мадам Воробиев.
Всякое в нашей тогдашней жизни бывало. Не только нашей. Ведь генерала де Голля едва не убили французские военные гитлеровцы, стреляя в него в цирке.
+ + +
Я во время одной из первых же бесед откровенно сказал этому священнику, что уже с пятнадцати лет я неверующий и, будучи в гимназии, очень не любил ходить в церковь, что у нас было обязательным. Странное дело, но после нескольких бесед батюшка стал меня уверять, что в действительности я очень, очень близок к вере, но только не хочу себе в этом сознаться. Я категорически это отрицал. Сказал, что биологу совершенно невозможно верить, например, в воскресение, в третий день, по писанию. Невозможно, просто невозможно. Образованный священник все-таки настаивал на своем, и в этом мы с ним разошлись кардинально. Батюшка принимал за готовность веровать мой интерес к религиозным вопросам вообще и, в частности, к истории церкви. Но ведь интерес к этим вопросам вовсе не означает готовность веровать. Думаю, я просто был достаточно культурен, чтобы понимать значение веры у огромного числа людей.
+ + +
На прощанье он мне сказал:
– Вы русский патриот, мсье Раевский, но прежде всего вы европеец. Вы европеец до мозга костей.
Что слышал, то записываю, но прибавляю от себя, что я считаю нашу русскую культуру вариантом общеевропейской культуры. До Петра Великого дело, конечно, обстояло иначе, но позже русская интеллигенция стала очень близка по общему своему духу интеллигенции любой европейской страны.
+ + +
Я проработал в Энском лагере почти до конца сорок шестого года… Врач спросил, какая моя специальность. Я ответил:
– Доктор естественных наук Пражского университета. – Начальник оживился и внимательно на меня посмотрел. Я продолжал. – Знаком с нормальной патологической анатомией, работал в качестве помощника прозектора лагеря, хорошо знаю латинский язык.
Начальник санчасти меня перебил:
– Доктор Раевский, а вы можете прочесть лекцию на тему “Что такое жизнь?” Только имейте в виду, что никаких руководств на этот счет у нас нет.
– Могу, гражданин начальник.
Внутреннее чувство подсказало мне, что обращение “доктор Раевский” уже было многообещающим.
– А сколько вам понадобится времени, чтобы эту лекцию написать?
– Дней пять.
– Ну, отлично. На пробу я вас приму и зачислю на работу в нашу баню. Дело нетрудное, и времени у вас будет достаточно. Завтра утром явитесь к нашему врачу. Он пока у нас единственный. Он вас познакомит с заведующей баней. Молодая, толковая женщина, очень толковая. Оба они заключенные. Так до завтра, доктор Раевский.
Я поклонился и вышел. Утром я ожидал врача в предбаннике. Мне сказали, что перед началом осмотра больных он всегда туда заходит. Врач оказался небольшого роста брюнетом лет тридцати пяти, наружности явно не русской. Сначала он напустился на меня довольно сердито.
– Вы что тут делаете? Сегодня же женский день.
– Доктор, я назначен сюда на работу.
– Так, а начальник мне ничего не сказал. Ну, познакомимся. Я татарин. Имя у меня довольно трудное, но здесь меня зовут Иваном Петровичем. – Он улыбнулся. – Я к этому привык.
Поговорили несколько минут, затем появилось и будущее мое прямое начальство: молодая худощавая и стройная женщина с усталым, точно испитым лицом. Забыл сказать, что капитан медслужбы меня предупредил: “Она бывшая цирковая артистка, но вы не смущайтесь, сработаетесь”.
Бывшая цирковая артистка подала мне руку, была вежлива, но мне казалось, что она не совсем довольна моим назначением в баню.
– Так вот, вы будете моим помощником. Ваша главная обязанность – раздавать моющимся полужидкое мыло. Сейчас я вам покажу.
В предбанник из раздевалки стали входить обнаженные женщины. Их, видимо, нисколько не смущало появление тут незнакомого мужчины в больничном халате. Зато сам незнакомый мужчина с непривычки был несколько смущен. Одна, другая женщина, пятая, десятая – все почти молодые, здоровые украинки, довольно бесцеремонные и все совершенно голые. Непривычно все-таки. Потом подошла ко мне и получила свою порцию мыла пожилая и на вид, несомненно, интеллигентная дама. Мне стало совсем неприятно. Тоже идея – иметь сотрудником мужчину в женской бане! Женщина спокойно получила свое мыло и отошла. Она старше меня. Ей сейчас было бы около ста лет и потому я назову ее полным именем – Мария Ивановна Ус. Странная немного фамилия. Бывший бухгалтер, дочь очень крупного инженера-путейца. Впоследствии она стала моей хорошей знакомой, и встречались мы не только в заключении, но и на воле. Много лет были знакомы. К постоянным, по два раза в неделю встречам с молодыми, обнаженными женщинами (остальные четыре дня были отведены мужчинам) я, к своему удивлению, привык весьма быстро – недели через две. Работал в предбаннике так же спокойно, как если бы я давным-давно занимался этим делом. Среди заключенных женщин интеллигентных КР было немного. Раздавать мыло этим обнаженным дамам и барышням спокойно я долго не мог.
Cреди заключенных женщин была почтенная дама, троюродная сестра генерала Врангеля. Во время первой мировой войны она, как и многие ее сверстницы, была добровольной сестрой милосердия и приобрела некоторую опытность в медицинском деле. В Чехословакии она была представительницей медицинской организации в Лиге Наций в Подкарпатской Руси и как будто не подлежала аресту. Но время было сталинское, и ее посадили. В описываемые дни она подходила ко мне, прикрыв низ живота носовым платком, но как раз это еще больше усугубляло мою неловкость. Условность, в конце концов. К чему? На простых женщин я не обращал внимания, а вот раздача мыла интеллигенткам у меня не ладилась. Вид, наверное, был несколько смущенный и испуганный. В конце концов интеллигентки прислали ко мне для переговоров пожилую учительницу, которая сказала:
– Послушайте, Раевский, мы попали в плен к дикарям, ну и будем себя вести по дикарски.
Я считал, что наше начальство далеко не дикари, но все же сразу успокоился. Глупо смущаться, когда дамы и девицы, оказывается, не смущаются.
Что же касается основной женской клиентуры в бане, то постепенно у меня с ней установились отношения весьма непринужденные и даже веселые. Помню, однажды очередная партия в двадцать человек вошла уже в моечное отделение, а мыло, которое мне предстояло раздать, еще не принесли. Наконец, нужное ведерко появилось, и женщины, приоткрыв дверь, стали кричать:
– Доктор, входите сюда, а то нам холодно.
Я рассмеялся и только спросил:
– Девушки, а брызгаться не будете?
– Честное слово, не будем, входите!
Я снял ботинки, шлепаю в моечное помещение и среди разгоряченных тел раздаю мыло.
Был и такой забавный случай. Одного начальника лагеря, при котором я работал в бане, сменили другим. Он нашел, что держать “заграничного доктора”, как меня часто называли, на такой работе неудобно и хотел было заменить другим лицом. К нему явилась целая делегация пожилых баб. Просили оставить меня на месте.
– Отчего?
– Да, гражданин начальник, доктор не крадет мыло, совсем не крадет, а другой начнет, наверное, красть.
Начальник рассмеялся и оставил меня на банной службе. Может показаться смешным, мне и самому так кажется, но я проводил в предбаннике и литературные занятия. Дело в том, что очередная партия должна была ожидать, пока предыдущая вымоется, а в предбаннике было несколько свежо. И вот чтобы заставить женщин об этом обстоятельстве забыть, я рассказывал им разные забавные литературные эпизоды. Помню, особый успех имела новелла Эдгара По “Золотой жук”. Голые женщины слушали ее, затаив дыхание, а одна молодая воровка лет восемнадцати легла у моих ног и смотрела мне прямо в рот, чтобы не пропустить ни слова. Потеха да и только! Я потом пожалел, что нет фотографа, а то бы когда-нибудь я показал такую поучительную картину дамам и барышням и спросил:
– Где, в какой стране сие дело происходит?
|
|
| |
|
