В.Г.Черкасов-Георгиевский «МОЯ ВСТРЕЧА С А.И.СОЛЖЕНИЦЫНЫМ». Документальный рассказ «КОНВЕЙЕР “НА КИРПИЧИКИ“».
Послано: Admin 14 Ноя, 2007 г. - 14:55
Литстраница
|
3
Утром на снегу от Розгина осталась лишь вмятина. Труп как полено конвоиры оттащили за колючку.
Было 31 декабря 1937 года.
На вышках стыли стрелки из специального карательного отряда. Дошли слухи, что расстрелы опекает спецопергруппа из Москвы под командой лейтенанта Кашкетина*. Перед ее прибытием в эти края доставили четыре станковых пулемета. Малорослого Кашкетина по всем лагерям никогда не видели без его темно-синих очков.
(*"В казнях заключённых лагерей участвовали и специальные эмиссары. Известный палач Ефим Кашкетин (упоминается как Кашкотин в романе В. Гроссмана «Жизнь и судьба»), ранее увольнявшийся из НКВД в связи с психическим заболеванием, был затем принят в аппарат ГУЛАГа и отличился в массовых расстрелах узников Ухто-Ижемского лагеря НКВД. Вооружённый пулемётами взвод расстрельщиков под командованием Кашкетина весной 1938 г. расстрелял не менее 2.508 человек. В марте 1940-го Кашкетин был осуждён к расстрелу за массовую фальсификацию дел и избиения заключённых".
Алексей Тепляков "СИБИРЬ: ПРОЦЕДУРА ИСПОЛНЕНИЯ СМЕРТНЫХ ПРИГОВОРОВ В 1920 – 1930-х годах": http://www.golosasibiri.narod.ru/almanah/vyp_4/027_teplyakov_01.htm )
Георгий лежал на нарах в одиночестве. Он смотрел на противоположные верхние нары, где «крестики» устраивались вместе молиться. Седовласый катакомбный священник отец Егор спустился к бочке с водой у входа. Он помыл руки, аккуратно протер лицо, медленно разгладил усы и бороду. Поднялся на нары и начал свою службу.
После нее батюшка, сев на краешек нар, задумался. До «приема пищи» было еще время, да отцу Егору редко она доставалась. Он подходил к уже пустым корзинам, и комендант вскрикивал:
-- Зачем тебе eсть? Никогда не работаешь!
Веселились тут только воры. Правда, слово «вор» им не очень нравилось, они любили величать себя «жуликами». Когда у Георгия, наконец, украли пальто, он отозвал Пшеничного в сторону и попросил помочь с возвратом. Пшеничный оскорбился:
-- Я тебе предводитель жуликов за всю масть, что ли?
Троцкисты, по своему обыкновению, толпились в проходе, вполголоса говорили на политические темы, стараясь выражаться иносказательно.
В декабре «на кирпичики» брали еженедельно. Но старожилы палатки таяли медленно. Утренних же новичков, бывало, вечером уводили в никуда. Перед последним их этапом местный оперуполномоченный ошарашивал каждого его новой, расстрельной статьей Уголовного кодекса. Многих из молодых, еще не потерявших вольную полнотелость, вели на Обдорск под пулеметы даже без задержки в палатке.
После смерти Розгина Георгий изредка беседовал с расположившимся неподалеку Симоновым, бывшим партийным работником, выдвиженцем из крестьян. Симонов как бы помешался своим незамысловатым мужицким умом от высшего сталинско-партийного образования.
Симонов говорил:
-- Tы понимаешь, в области абсолютной индиферентности и максимального скептицизма марксистская точка зрения исключает парадоксы правопорядка.
Георгий его высказывание серьезно продолжал:
-- Гав ду ю nлереди хавтайн, гуд бай гетебен, виль зерпис гемахтен.
-- А это что такое? -- спрашивал Симонов.
-- Это твоя мысль на иностранных языках, поэтому короче, -- отвечал Георгий.
Он смотрел на отца Егора, скорбно разглядывавшего блатных. О чем батюшка думает? О том, что уголовники порожденье того же общества, осудившего их на каторгу, а теперь и на смерть? Христианское удивление.
«-- Действительно, что же это? -- задумался Георгий. -- Самоочищение общественного организма или результат его идей, искалечивших и выбивших из колеи миллионы, сделав их уголовниками, а нас "врагами народа"? Ну, с нами понятнее, а вот среди тех большинство психически, нenолноценных. Не «перевоспитывать», а лечить их надо в психушках. Расстрелять же, конечно, дешевле. Коса скосит и «социально близких». Как это сами блатные просто говорят? «Навару с нас нет, а без навару человек не нужен»… Отчего же четвертый месяц и воровскую головку, и меня тоже не беспокоят? Неужели мала пропускная способность кирпичиков? Или кому-то все же повезет?»
Днем Георгий слушал вой пypги и вопрошал себя:
«-- Неужели и мы исчезнем так же, как улетает снежная пыль над впадиной уснувшей Усы? Неужели жизнь наша -- крутящий лишь миг таких же студеных ураганных колец? И для вечности она столь пустякова, что не стоит любить и плакать о себе подобных?»
Георгий в ознобе этих мыслей уснул под дьявольскую какофонию. Ему снилось, что он стоит в огромном пустынном коридоре и молится: «Господи, избавь меня от однообразия!»
Он проснулся в холодном поту. Был новогодний вечер. Где-то на воле люди улыбались друг другу. Они не могли вообразить себе эту палатку в тундре.
Георгий спустился наземь, огляделся и подумал:
«-- А ведь и сейчас какого-нибудь принаряженного гражданина поведут прямо от праздничного стола к «воронку». Господи, хотя бы сегодня спаси беспечных вольняшек и помилуй!»
Невдалеке блатарь сыпал из мешочка в чашку серую муку, разводил ее водой. Пусть без соли, пусть насухую, но собирался -- на печке печь лепешки. Троцкист, остановившийся рядом с Георгием, подсматривающий за поварскими приготовлениями, был бледен от голода.
Он сказал Георгию: .
-- Вы из Москвы? Да, Москва хороший лaгпункт, там есть все. -- Ему было невмоготу отвести глаза от чашки с мукой, он давился слюной: -- Вы знаете, я так бы и съел это в сыром виде.
У помешивающего тесто вора тоже вожделенно светились глаза. С корешами он поделится, с фрайерами -- нет. Не потому что жалко, настоящему вору скаредность неведома. А невозможно ему унизить свое воровское достоинство. «Вор» -- это человек, остальные, -- «черти». «Черти» делятся у них на «дьяволов»-работяг и «змеев»-крестьян. Все эти фрайера, по воровскому закону, предназначены для того, чтобы их «пасти», коли что-то имеют, до ограбления. Потом можно умертвлять. Вор в лагерном общежитии редко бывает добродушным к разным-всяким «чертям». Однако после хорошей еды склонен пошутить. Он поднимается на верхних нарах и, например, звонко кричит:
-- Фрайерal Кубань горитl
Георгий тоже не отрывал взгляда от мучной жижи, затем прислушался к молившемуся вблизи отцу Егору:
-- Господи и Владыко живота моего, дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми. Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любве, даруй ми рабу Твоему. Ей, Господи Царю, даруй ми зрети моя прегрешения, и не осуждати брата моего, яко благословен еси во веки веков, аминь. Боже, очисти мя грешного...
Георгий подошел и подсел к нему. Отец Егор помолчал и сказал:
-- Смотри, Георгий, сколько здесь разных людей, и какие они, эти люди. Разберись в них. Ты еще будешь жить.
«-- Почему буду?» -- горько усмехнулся про себя Георгий.
После этой сладкой, как бы пророческой фразы отца Егора Георгий решился на раздаче паек перед отбоем подойти к коменданту Бухарцеву, спросил о своей судьбе.
Бухарцев был сильно пьян и снизошел до разговора:
-- До каких пор тут будут держать? Кого как. Часть людей числится за начальником лагеря. Другие -- за оперуполномоченным. Вы находитесь в списках оперуполномоченного.
Это было самым страшным. Клиентуру «опера» отправляли на кирпичный завод.
Жить же Георгию хотелось. Казалось, что не будет конца и края его тюрьмам и лагерям, а жить хотелось. Правда, он почти был уверен, что будущего у него нет. Прошлое же походило на настоящее. Арестованный за обычные -- для свободного человека в свободной стране -- мысли, умозаключения Георгий давно убедился в силе афоризма -- кто перед Богом не грешен и перед царем не виноват? Что ж, размышлял Георгий под пологом новогодней ночи, что ж, перед Богом-то, пожалуй, все гpешники. А перед таким царем, как Иосиф Первый? От людей и в разгар ХХ века от Рождества Христова, оказывается, может ничего не зависеть.
Он вспомнил рядовую историю московского рабочего, доставленного на Воркуту по статье 58 пункт 6 -- шпионаж. По дороге домой тот зашел на Белорусский вокзал за папиросами. Около киоска двое в штатском пригласили его в комнату местного коменданта НКВД. Забрали у парня документы, задержали «до выяснения». Вечером отвезли его на Лубянку. Девять месяцев пытали этого работягу, заставляя подписать «шпионские» показания. Он устоял, и все же получил 10 лет лагерей.
Зная эту быль, Георгий уговорил однажды своего приятеля, зэка, ведающего учетно-распределительным столом лагеря, заглянуть в сопроводиловку этого парня. То был забытый местными служаками, долго валявшийся в закромах сейфов пакет с пятью сургучными печатями по углам и в центре. Вскрывать его имел право лишь главный оперуполномоченный информационно-секретного отдела, но приятель решился и извлек Меморандум Особого совещания, где значилось: «Гр-н... был задержан на Белорусско-Балтийском вокзале при покупке папирос в табачном киоске, заподозрен в шпионаже в пользу Германии. На протяжении следствия никаких данных по обвинению его в шпионаже обнаружить не удалось. Ввиду подозрения в шпионаже гр-на... заключить... сроком на 10 (десять) лет...»
Причина – всего лишь “подозрения”... И какая разница -- от табачного ларька или с тротуара или из постели возьмут и исключат тебя из людей только из-за разнарядки НКВД по посадке в лагеря!
4
В эту новогоднюю ночь был концерт. Никакой филармонии не удалось бы провести его снова. Его нельзя было повторить. Он был последним для всех исполнителей.
Троцкисты хором пели песню своего поэта Аграновского. Его слова на мелодию переложил, вероятно, секретарь Троцкого Игорь Познанский, не расстававшийся со скрипкой в футляре. Он давно ушел на Обдорск. Слившись в печальной тональности, хор вторил заунывному ветру в тундре:
За Полярным кругом
В стороне глухой
Черные как уголь
Ночи над землей.
Волчий голос ветра
Не дает уснуть,
Хоть бы луч рассвета
В эту мглу и жуть.
Там, где мало солнца,
Человек угрюм,
Души без оконца,
Темные как трюм.
Звонких песен юга
Больше не пою,
И с былым, как с другом,
Молча говорю.
Мне так часто снится
Белое крыльцо,
Длинные ресницы,
Смуглое лицо.
Ночи одиноки,
Мнится, ты не спишь,
Обо мне, далеком,
Думаешь, грустишь.
Не ищи, не мучай,
Не томи себя,
Если будет случай,
Вспомяни меня.
За Полярным кругом
Счастья, друг мой, нет.
Лютой снежной вьюгой
Замело наш след.
Один из воров встал и, подбоченившись, объявил:
-- Это фрайерская песня, мы ее не поем. Жулики! Давай нашу!
И они грянули:
Жил я раньше на Полянке,
Грабил весь народ.
Фрайер дохнет на Таганке,
Буря над Лефортовым поет.
За червонцы я сюда приехал,
За червонцы я ее люблю.
Будь она коса, горбата,
Но червонцами богата.
За червонцы я ее люблю.
Гад я буду, не забуду,
Изуродую Иуду.
Почему нет водки на Лунe?
Да, почему нет водки на Луне?
Вступил Жорка Ленинградский со старинной воровской песней. Он отдал ей душу:
Я как коршун скитался по свету,
Для тебя я добычу искал,
Воровством, грабёжом занимался
И теперь за решетку попал.
За решеткой сидеть очень трудно,
Часто, часто болит голова.
Ах, зачем ты меня позабыла,
Дорогая голубка моя?
Меня судьи неверно судили,
Заточили в глухую тюрьму,
Мою молодость навек сгубили,
Погубили жизнь всю мою.
На пороге убогой избушки
Меня ждет престарeлый отец,
Я упал бы в объятья старушки,
Но ведь скоро наступит конец.
Молодой вор, лежавший на нарах над Георгием, когда-то любил цыганку. Он совершал для нее дерзкие «скачки» на квартиры, «дербанил» награбленное на «дуванах», но самым незабываемым было то, как он перебирал струны гитары вслед романсам продавшей его подруги. Вор со слезами рвал горло в припеве:
Где же ты, моя измена?
Мое сердце песней подогрей!
Купатынцы кумарено
Просят ходу поскорей!
Грузин, преподаватель музыки, отводил душу в неаполитанских песнях...
«-- Вот оно -- общее! -- подумал Георгий. -- Неважно, как я, эти люди именуем себя, чем занимались на земле... Нет никакого значения перед входом к Господу Богу. Главное -- осознание себя и раскаяние!»
С нар над Георгием спрыгнул дурашливый Баланда:
-- Жулики! Теперь я чего-нибудь покажу!
Харя Баланды вдруг изобразила некоторую благопристойность и он сказал тонким голосом:
-- До революции говорили: «маменька», «папенька», -- и происходила любовь.
Он пал на колено и, запахнувшись грязной полой бушлата, изобразил позу при поцелуе руки у дамы. Громко чмокнул, прижал лапы к груди.
-- А теперь? То ли дело теперь!
С гримасой ужаса Баланда пустился по кругу в лезгинке, молниеносно поворачивался на носках, словно был в черкеске и влитых мягчайших сапогах, взвизгивая:
-- Асса! Асса!
Воры ритмично ударили в ладони.
Кавказцы ошеломленно следили за Баландой, летящим над кругом печного огня в их родовом танце... А Баланда вихрем несся от печки к печке по проходу, заломив сгиб татуированной руки к загривку:
-- Асса-а-а!
-- Все одно подыхать! Жги отходную! -- вопили излом его фигуры, ошалелое лицо.
И вот уж первый кавказец не выдержал – пулей сорвался к Баланде. Сверкнув глазами, дико закричал:
-- А-а-а-сс-а-а-а!
Палатка ревела:
- Асса! Жа-а-рь! Асса!
Другой кавказец вылетел стрелой, еще двое! Чертовым ходуном шла пляска. Палатка содрогалась, трепетала от гогота и свиста.
На вышках с перепугу начали стрелять в воздух. Пришлось успокаиваться.
Нары благостно засыпали. Вдруг крикнули из воровского кутка:
-- Жулики! Карзубый помер!
Карзубый в последнее время отплевывался кровью из дырявых легких.
Кто-то, зевнув, сказал:
-- Чего ж спать с упокойником? Выкиньте на волю, там подберут.
5
В январские дни наступившего 1938 года воры npитаились. Они постоянно что-то обсуждали с Пшеничным. Через своих в комендатуре они наладили прочную связь, тянущуюся в ближайший лагерь и даже в тундру к оленеводам. У них стали чаще появляться продукты и табак взамен отнятых у смертников вещей. Но для обменов лучше всего подходили деньги.
Однажды в ночное ненастье Георгий тихо переговаривался с соседом, сидя наверху нар, над печкой. В брезент бил снежный ветер и хлопал входной клапан. Лампа над Георгием ярким пятном высвечивала середину прохода.
Внезапно он увидел, как кучка воров с Малолеткой, eдвa ступая, несет на руках спящего старого армянина. Георгий рассмотрел младенческую безмятежность лица старика, согнутые в опасливом напряжении колени воров, старавшихся не дышать на него.
Армянин вдруг открыл глаза. Старик не успел вскрикнуть. Малолетка свободной рукой сдавил его горло. Глухо пронесся предсмертный хрип. Воры стремительно унесли тело к себе.
На нарах нацменов вскоре панически закричали, там началась кутерьма, они стали спрыгивать на пол. Кавказцев и азиатов словно вымело из палатки. В гулкой ночи под вышками они истошно взвыли. Вой пронизывал режущий крик мусульман:
-- Алла-а-а! Бисмул-ла-а-а!
Порывы плача катились в беспросветную тундру. Стрелки на вышках прицельно держали винтовки стволами вниз. За проволоку зэки не бежали -- стрелять нельзя…
Утром в негнущейся, оледенелой одежде нацмены вернулись в палатку. Понуро встали в длинную очередь, выстроенную уголовниками для повального грабежа. Из нее конвойные воры слаженно подводили каждого к столам, за которыми кабинетно восседали главные управители из паханов. Одеяние с разоблачаемых догола передавали подручным для осмотра. Оперативным опытом «шмонов» они владели безупречно. Один из бандитских надзирателей разъяснял:
-- Раздевайтесь организованно, суки. Бить не будем, вы не в органах.
Одежду дотошно npощynывали, пороли подкладки, отрывали подошвы обуви в поисках денег.
Георгия направили к столу Пшеничного. Его сотрудники изучающе осмотрели Георгия с головы до пят. До нитки-то, очевидно, обследовали только заподозренных в заначках. Георгий все же стянул с себя рубаху, глядя на Пшеничного. Тот отвернулся. Его адъютант-раздевала спросил:
-- Гонтрики есть?
Георгий, не поняв этого слова, опустил глаза на свои изорванные ботинки:
-- Они старые.
Другой вор уточнил:
-- Не то. Деньги, спрашивают, у тебя есть?
Георгий удивленно посмотрел на переводчика и отрицательно помотал головой.
Георгия отстранили и отвели к одевающимся. Троцкист, напяливающий пиджак с разрезанными в крылья рукавами, подмигнул ему:
-- Грабят всесторонне: и государство, и родные ему «социально близкие».
Неподалеку орудующий вор оглянулся на них:
-- Все равно не мы, а государство замачивать вас будет!
У задушенного армянина, взятого ночью на пробу, в рванине нашли-таки деньги -- даровита воровская наводка. И четкость при шмоне, отметил Георгий, повыше чекистской.
Несколько десятков блатных без помех проверили, раздели и ограбили двести «незаконных» смертников.
6
Операция уголовников как бы подытоживала и планы кашкетинских головорезов. Февраль клонился к весне. Нары пустели ежедневно.
Весна 1938 года приспевала, хотя март брел в метелях. В предпоследнюю, прикинул Георгий, команду взяли цвет кодлы с Пшеничным, Сенькой и их любовниками, а также палаточных троцкистов до единого. А в последней партии на расстрел, решил Георгий, идти уж ему со всеми пока уцелевшими...
Троцкисты не могли передвигаться от истощения морозом и голодом, и их посадили, положили в двое розвальней, запряженных клячами. Блатари зашагали следом. Изнуренных лошадей, тоже еле державшиxся на ногах, вели под уздцы.
Багрово сияли опухшие от пьянства рожи конвоиров. Разводящий шел впереди вразвалку с наганом в руке.
Г.А.Черкасов «В последний путь». Написано в 1960-х годах; холст, масло, 1 х 1,8 м.
(Слева на фото видна часть незагрунтованного холста, снятого с подрамника, справа вверху по небу – кусок отвалившейся по плохому хранению краски.)
На первом плане двое ссученных зэков, вступивших в «самоохрану», связывают руки катакомбному батюшке отцу Егору (подробнее о нем см. в рассказе). Зачем? Возможно, чтобы священник не стал осенять смертников крестным знамением, благословляя их Христово.
Как и всех задержавшихся в живых, эту партию без подготовки «на кирпичиках» свернули на Обдорск.
Конвой приотстал, и замаскированные в сугробах пулеметы ударили с флангов по людям... Не поднимавшихся с саней троцкистов перестреляли из наганов...
Вор, вместе с Георгием провожавший своих товарищей у палатки в этот путь, медленно проговорил:
-- Амба нашему казачеству.
Возле огня печей для кучки неизрасходованных на конвейере очередников освободилось много места.
Небольшая свора оставшихся блатных, пошептавшись в кутке, подозвала Георгия:
-- Слышь, ты мужик неплохой. Был бы падлой, разрезали б твое пальто на куски и бросили под нары. На, носи его на здоровье.
У Георгия уже почти не было душевных сил, чтобы даже про себя улыбнуться.
Россия, Воркута 1938 год – Москва 1990 год
|
|
| |
|
