В.И.Лихоносов “Внуку генерала Корнилова”, эссе, часть 1
Послано: Admin 28 Авг, 2007 г. - 15:24
Белое Дело
|
РЕДАКЦИЯ МИТ: Публикуем произведение одного из лучших современных русских писателей Виктора Ивановича Лихоносова, итожащее в его творчестве тему Белоэмиграции. Это актуально сегодня, когда пропутинские белодельцЫ февралистско-демократически самым нахальным образом пытаются заместить своей публицистической, историографической деятельностью труды подлинных апологетов Белого Дела в России. Подробнее о В.И.Лихоносове см. на МИТ В.Черкасов-Георгиевский “ДЕНИКИНА ИЗ МАЛЕНЬКОГО И БОЛЬШОГО ПАРИЖА”. Писатель риторически обращается к Лавру Алексеевичу Шапрон дю Ларре, жившему в Брюсселе, -- внуку Командующего Добровольческой армии генерала Л.Г.Корнилова: его дочь Наталья вышла замуж за бывшего адъютанта Верховного руководителя Добрармии генерала М.В.Алексеева – генерала А.Г.Шапрон дю Ларре, в 1931 году у них родился сын. Выделение фрагментов текста сделаны редакцией МИТ.
МИТ: Краснодар, улица Соборная, как она раньше называлась, лето 2000 года. На заднем плане купольное здание – дом предпринимателя Фотиади, как он назывался до революции, Здесь была екатеринодарская Ставка Главкома ВСЮР генерала А.И.Деникина, где он жил с семьей. (Теперь – театр “Премьера”.) В этом здании в марте 1919 года родилась дочь генерала Деникина Марина.
На первом плане фотографии – писатель В.И.Лихоносов. Это фото писатель В.Черкасов-Георгиевский передал в Версале Марине Антоновне Деникиной, а она написала в ответ Лихоносову, прислав фотографии 1919 года, что Виктор Иванович опубликовал в журнале “Родная Кубань”, который он редактирует.
“Я слышу печальные звуки,
Которых не слышит никто”.
Н.Рубцов
1
Семидесятипятилетие со дня гибели Вашего деда Лавра Георгиевича никто не пометил в Екатеринодаре горестной минутой. На окраине за старыми кожевенными заводами, у той кручи, где скончался на руках офицеров Ваш дед, никто не положил цветов. Никто скорбно не взглянул на окна домов, в которых размещались в 1919 году "Белый крест", Корниловский союз. Писатели, историки, дамочки из охраны памятников куда-то в этот день звонили, что-то обсуждали, но имя Корнилова не произносили, - оно было им чужое, благополучно забытое, они, пожалуй, и не знали, когда пал русский витязь, как не знал и приезжавший из Ниццы Бурсак, сын предводителя кубанского дворянства, убитого большевиками в том же 1918 году. Бурсак офранцузился за границей, наши оскопили свои русские чувства у себя дома.
31 марта прошел я мимо особнячка на углу Посполитакинской и Карасунской - там квартировала чинной вдовой Ваша бабушка. Куда потом делись хозяева: убежали за море или расстреляны на родине? В 1970-е годы я часто задерживался на этом углу с писателем Г.Г.С., большим сострадальцем белому горю. То были воистину мгновения одиночества посреди моря людского! Тогда не каждому показывали какую-нибудь эмигрантскую книжку и для немногих было щемящее чувство в том, что где-то на другом берегу печатался журнал "Часовой", берегли могилы корниловцев, марковцев, дроздовцев. Мечтали совершенно по-детски: придет время! станет у Бурсаковских скачек роковая хата (дом, где был убит в 1918 году большевицким снарядом с другого берега Кубани генерал Л.Г.Корнилов. -- Прим. МИТ) усыпальницей тризны и верности – с Гефсиманским садом вокруг.
От Сенного рынка проложили трамвайную линию до кладбища. Как раз на повороте я вышел. Отсюда безлюдно простиралась когда-то степь; корниловцы рвались к городу по обнаженной земле. Нынче там дендрарий и угодья сельскохозяйственного института. В девятиэтажке над заречными черкесскими полями живет мой товарищ Федор. Кубань видна с балкона, она хомутом трется о Бурсаковские скачки. Мы выбрали туда дорогу через поле. Какая там тишина! Какое казачье приволье! И небо, и волнистая ниточка гор, и лесные стены вдали благоухали покоем, казалось, что жизнь никогда не разламывалась склоками истории, никто не стонал здесь, не лежал в крови и не замерзал в карауле...
2
" ... тело Евгения Шкуропатского искали сестры в общей могиле... "
3
Уже все прошло навсегда: все пережито, оплакано, замолено, описано и с надрывом пропето, уже нет офицеров в золотых погонах, распахана много раз в степи могила полковника Неженцева и ни один казак не укажет границы немецкой колонии Гначбау, не поет Вертинский об убитых вчера юнкерах, не подписывает в доме Фотиади приказы Деникин, уже ничто не грозит, никто не ждет с ужасом конницы или стука в дверь, всех уже поглотила проскакавшая через сроки жизнь, стерлись имена покойников на деревянных крестах и некому подать слабой рукой в церкви поминальный листок с именами убиенных урядников и есаулов - все задуто песком аравийских пустынь и безмятежно, как будто даже счастливо спит под тоскующим зрячим небом. Отстрелялся и замолк белый бронепоезд "Иван Калита" .
А прочитаешь несколько столбцов в шульгинской "Великой России" 1919 года или взглянешь на фотографии - какой-то жалостливой просьбой к памяти о живом страдании потянет к душе; как будто это было вчера, как будто сам жил тогда, жил и страдал с ними...
Печаль того времени лишь горним звуком дотронется до кого-то в будущем. И примет кто-то близко к сердцу письма раненых офицеров из лазаретов, смерть Шкуропатского и Рашпиля, сводки боев, письмо генерала Шкуро. И стихи князя Касаткина-Ростовского, и строчки князя Евг.Трубецкого, в переполненном беженцами Екатеринодаре написанные: "Когда-нибудь историк спросит себя, где была Россия в 1917-1918 годах? Он будет тщетно разыскивать ее в движениях крестьян и рабочих, он не найдет ее ни в действиях солдат на фронте, ни в тех бесчисленных заседаниях в тылу, которые беспомощно обсуждали способы спасения родины. Но взор его с любовью остановится на тех, кто действительно спасал - на образах великих усопших: Корнилова, Алексеева, Маркова. И он скажет: вот в ком тогда жила Россия, вот те сердца, в которых бился ее пульс."
Но мало будет таких. Редко у кого будет горестно мерцать на стене фотография добровольцев. На Красной улице в Екатеринодаре стоят они на коленях в мгновение панихиды, крестясь на невидимые за раскрытыми дверями святые лики в храме Александра Невского...
4
В ночь с 30 на 31 марта я не спал. То вороньем каркали во мне слова проклятий против новых большевиков, предателей империи, то вдруг в спокойствии умирающего звал я из небытия русских людей, недавно еще пожимавших мне руку. Как осиротили они меня. Я с ними разговариваю, иногда жалуюсь им, перечитываю их письма. Выхожу на улицу Красную и всегда чувствую, что их нигде нет.
В четвертом часу утра, не докурив на кухне сигарету, побежал к себе в кабинет - записать заголовок и несколько строк.
"ФОКА САВЕЛЬЕВИЧ ГЕТАЛО." Так! Пусть крупно наберут его имя и фамилию в типографии. Пусть уступят ему строчку местные поэты-босяки. Фока Савельевич Гетало. Вспоминаются запорожцы из книги Эварницкого, черкесские набеги на станицу Васюринскую, кордоны, командир полка Табанец, волы в степи кубанской, скрип мажары через греблю и длинная-длинная хата под камышом. У архивариуса Шкуро в старых папирусных томах, из которых он выбирает первых пришельцев, есть наверное в столбцах и самый ранний Гетало. Васюринского куреня. Пришли, чтобы жить вечно. Но зря, видать, позволили кое-кому лишнему торговать водкой в корчме. Их внуки и вытурили казаков. Фока Савельевич! Он и не подозревал, что я занесу его в свои анналы: в бессонницу сколько раз окликну его тихую тень, мысленно поищу его, почивающего на кладбище в станице Северской, вдали от Сент-Женевьев-де-Буа, где его положили бы рядом с корниловцами. Может, ночью или на заре чувствительнее наша связь друг с другом?
Я снова вышел на кухню, вскипятил воду, подкрепился кофе. Вчера я много выпил вина, накричался вдоволь, оттого и не заснул. Провожали казаков из Америки. Заклинали их: не верьте, что у нас русская власть! - вы видели сараи у домика Корнилова? вы слышали, какие песни ревут по радио? Ваших дедов никто помнить не хочет!
И разбудила меня тень Фоки Савельевича. Он мне приснился. Я перевернулся на бок, открыл глаза и произнес его имя. "Фока Савельевич Гетало", - так и будет стоять в заголовке. Напишу о нем когда-нибудь. У меня в блокноте скрепками были стянуты его письма. Я нашел их и перечитал. В окне над крышами прорывался уже серо-молочный свет. Уж сосед с бидончиком пошел за молоком. В хрустальную кружечку налил вина и, впустую обижаясь на само время, высоко поднял ее и сказал: "Господи, спасибо тебе. Ты послал мне однажды Фоку Савельевича. Я видел настоящего корниловца".
Проснулся я в полдень. На откидной доске секретера мерцали марками сразу два письма из Америки.
Фока Савельевич перебрался на Кубань поздно, в 1970-е годы; после него никого не было из-за границы. В родную станицу Васюринскую его не пустили, хотя там проживала его сестра. Поселился он у племянницы в станице Северской: в 1920 году белые шли мимо нее на Новороссийск к пароходам. После изящного удобного Парижа засесть в бирючий двор, не найти вокруг ничего казачьего, - как он, бедный, сосчитывал дни?! Да еще в посольстве нашем в Париже не дописали ему в паспорте национальность, и это на родине сыграло злую шутку, стало подозрением в ненастоящем гражданстве: по какой-то жуткой статье первых лет советской власти, так и не отмененной, он лишался полных прав, не мог получать французскую пенсию в сертификатах (а заработал даже две), выезжать из дома без отметки в милиции (всего-то на три дня). Это унижало его. Казаков вокруг как будто не было. Никто не зашел к нему проговориться: "А я помню, как белые отступали на Новороссийск..."
Коварная тщета истории! - тому, кто вернется в Россию, будет тяжелее, чем в Париже или в Сан-Франциско.
- Не знаю даже, кто я, - горевал Фока Савельевич. - Лицо без гражданства. Я не русский и не иностранец. Я тосковал, но земля родная приняла меня как пасынка. Возвращаться назад?
Жить было не с кем. Советский человек никогда этого не поймет. Советский человек, привыкший благодарить за самое малое, еще и закричит: "А что у нас хороших людей нет?" Хорошие люди почему-то никуда не приглашали Фоку Савельевича, не написали о нем, в ленинских уголках слушали заезжих поэтов, больше всего любивших начальство. Между тем Фока Савельевич был приветлив, никому не жаловался и всем соседям племянницы казался забредшим откуда-то странником, побывавшим в каких-то местах непохожих и что-то чудесное там перенявшим. А он был из России, только из старой. С другими воспоиинаниями.
При мне его придавил своим появлением историк. Он вошел как давний знакомый и единственный утильщик сундучных предметов. Он столбом возрос перед музейным белогвардейцеи и с правой руки его свисал бездонный портфель, готовый сокрыть в ссбе кучи бумаг. Непонятно, как и от кого узнал он адрес.
- А я ваш родственник! - сказал он, пятерней прочесав длинные волосья на голове.
- В самом деле?!
- Моя прабабушка крестила вашего прадеда по матери.
- Оч-чень приятно. По мужу она была Расшеватская. Да вы садитесь. Чаю хотите?
- С удовольствием. А к чаю хорош кагор.
Из портфеля взлетела и музыкально стукнулась на стол бутылка кагора - лучшего сорта, молдавского.
- Мне написал о вас полковник из Америки. Вы не читали его книгу "Шкуро - герой Кубани"?
- Мне надо было кормить семью, и я пятнадцать лет работал не покладая рук, ни в каких русских обществах не состоял.
- А он вас знает... - Историк хватал старика намертво; у него в портфеле были и рюмочки.
Фока Савельевич заледенел. Говорили ему в Париже: куда едешь? ты будешь там всем чужой или попадешься в такие лапы. Но вроде непохоже: у историка приличный вид, глаза какие-то любящие, ногти подрезаны и вычищены.
- Полковник живет в Нью-Йорке, у меня с ним переписка. Моей жене он приходится дядей, или наоборот: она его внучатая племянница. Я с ним переписываюсь по поводу возвращения казачьих регалий на Кубань. Он предлагает все имущество запорожское, но ставит одно условие: чтобы их депутации оплатили дорогу, а в Екатеринодаре встречал казачий оркестр, хор пел старинные песни, а они сами будут в казачьей форме. Скоро я поеду на переговоры в Америку. Уже есть обещание со стороны наших властей: дорогу оплатим, оркестр будет.
- Неужели здесь еще что-то осталось?
- Абсолютно! И вас тоже примут с распростертыми объятиями.
Мне казалось, что я вижу сон. Недавно моего знакомого обозвали антисоветчиком только за то, что он назвал городского голову прошлого века по имени-отчеству. Что несет этот историк?
- Так-то так, - сказал Фока Савельевич, - но мне в паспорте не поставили национальности, и я получаю маленькую пенсию.
- Я вам помогу. У меня связь с милицией.
- Буду вам очень признателен. Во Франции я заработал две пенсии, и французское правительство платит советской власти золотом.
- Все получите. Сейчас я веду переговоры с коммунальным хозяйством: чтобы урну с прахом полковника доставили из Нью-Йорка и захоронили с почестями на старом воинском кладбище. Сам полковник этого хочет.
- Он в это верит?
- Выражает пожелание.
- Да у вас же советская власть!
- Для памятников истории добиваемся исключения. Мы мечтаем перевезти прах генерала Науменко, самого старого нашего кубанского атамана в эмиграции. Он из станицы Петровской, там еще цел его дом, я устанавливаю мемориальную доску.
- Он белый генерал...
- Мы скажем, что это памятник борьбы с белогвардейцами.
- Что за чудеса? Я жил во Франции, ничего такого не знал, а вы и в Америку пишете. И вам ничего?
- Историкам позволяется. Я собираю все, вплоть до казачьей пуговицы. У вас что-нибудь сохранилось? Я напишу в Москву, все запретное с вас снимут. Уголь привсзем на зиму. Если надо будет огород вспахать, я договорюсь насчет трактора. В милиции отмечаться не будете.
- Какой милый человек, - сказал мне Фока Савельевич наедине. -Такой хороший, заботливый. Русские люди все такие. В эмиграции мы бы пропали, если бы не было благотворительности.
Историка Фока Савельевич больше не видел. Как ветром сдуло. В Васюринскую Фока Савельевич ездил один раз в год на родительский день. Ходил с сестрой на кладбище. Ждала его из Франции его первая любовь: мечтали соединить души на старости лет. Но она умерла за месяц до его приезда. "Господь не поторопил меня, - говорил он у ее могилы. - Ты наверное и там меня ждешь. А я тут как сирота. Уезжал когда из Васюринской последний раз, в 20-м году, на окраине были дубы, там мы и с тобой гуляли до войны. Вернулся, искал их, но не увидел, стал искать пни, но и пня не нашел... А может, ты бы и меня не признала?"
Говорил он молча, да как будто и не он говорил, а кто-то помудрее его - ведь небо, зеиля, тайные волны в просторах знают о нас больше, чем мы сами.
Однажды он написал мне: "О моих переживаниях, воспоминаниях и проч. лучше не говорить, - пусть они останутся при мне, ведь я не стану скрывать разочарований: я все увидел, понял и потерял веру решительно ко всему и ко всем..."
Изящного, белоусого, в светло-сером костюме видел я его последний раз с бидончикои сметаны в руке на автостанции. Накануне Великой субботы ехал к сестре.
Про нас же сказано давно: "Мы, ныне грешные, не знаем, где главы приклонити, понеже прежнего отца и пастыря отстали, а нового не имеем..."
Я не записал на диктофон его голос и горько сожалел об этом. У меня нет его фотографии. О прошлом я его мало расспрашивал. С трудом завлек я его как-то к Бурсаковским скачкам, он обошел хату, глядел с берега на долину и сверкающую Кубань, молчал, а потом прорвались из его души стихи князя Касаткина-Ростовского, - тихо так, почти на ухо прочитал он их мне:
... И пустынями палимыми,
Не боясь в них ничего,
Подойдем мы пилигримами
К Гробу Бога своего.
И оборванные, бледные,
У подножия Креста,
Сложим мы мечи победные,
Славя Господа Христа!
(Окончание см. Часть 2)
|
|
| |
|
