В.Черкасов-Георгиевский «Товарищ моей юности великий поэт-СМОГист Леня Губанов (1946 – 1983)»
Послано: Admin 09 Окт, 2009 г. - 17:30
Литстраница
|
О Леониде Губанове, поэте, уровень таланта и новаторства которого сравнивают с гением-будетлянином Велемиром Хлебниковым, скоро напишут, видимо, библиотеку исследований. Много о нем и воспоминаний друзей, приятелей, попутчиков Лени настоящих, а более, должно быть, -- мнимых. А я бы, возможно, о нем не стал мемуарить, если б недавно очередной мемуарист В.Батшев снова в Губановиане не написал о Лене. Батшев риторически вопросил: «Почему в одной из литературных студий московского Дворца пионеров его не любили?» И еще: «Кроме публикации в «Пионерской правде» да в сборнике стихов «питомцев» дворца пионеров, это – единственная прижизненная публикация Леонида Губанова (1946-1983) в СССР».
Леня Губанов в начале 1960-х годов
Дело в том, что ту самую литературную студию Дворца я с Губановым и посещал, впитывая там сбивчиво-юношеское творчество других, испытывая свое, как мог. Было нам с Леней поровну – по 16 лет. Не любили там Леню по естественности – искрометной талантливости, брызжущей из его стихов, как слюна с его губ, когда Губанов в декламации «заходился». Свою знаменитую поэму «Полина» он написал в 1964, а «дворцово-пионерские» это были наши 1962-63 года. В них на чтениях-обсуждениях Леня литстудийцев ного-сшибал своим длинным-длинным стихотворением о «дяде Саше», уже ярким по самобытности. Оно и походило на поэму, как бы подступ к «Полине».
Не любили-то гения не любили, но факт того, что Губанов, оказывается, издался тогда «в сборнике стихов «питомцев» дворца пионеров», я и не знал. А это в той тусовке было выдающимся. Тем не менее, Леню не взяли-таки туда, куда попал я – на самый отборный «официальный» уровень Телевидения. Хотя мне и пофартило лишь потому, что я не осмеливался в литстудии читать свои жутко-антисовецкие стихи, а шифровался рассказами под Хемингуэя, которые в общем-то писал от души, и особенно отличался как критик поэтических произведений наших ребят и девиц. В качестве критика я и оказался серди студийных поэтов на телепередаче Первого канала под руководством мастито-увесистого советского поэта Виктора Бокова. Девятиклассники, мы с пересыхающими ртами сидели в телестудии и ВЕЩАЛИ, и нас по тогда Всемогущему телику глядела вся Страна! На ТВ среди нашей компании самой выдающейся поэтессой выглядела Ася Гудкина.
У Лени – «Дядя Саша», потом – бесподобная «Полина», а у меня в подполье однокомнатной хрущебо-квартирки на Бутырском Хуторе высеклась тоже поэма под нехилым названием «Великая Русь». Но были в ней в том 1962-м две строфы, за которые меня могли едва ли не расстрелять, как 12-летних подростков при недавно перекинувшемся Сталине, несмотря на хрущевскую оттепель:
В сердце – кровью борцов имена,
Мадригалом свободы помним их смерть.
А в лубянских подвалах гноят семена,
Изможденных всходов видеть -- не сметь!
Великая Русь – пригвожденный Христос,
На Распятого тела равнины
Опускается савана красный хаос,
И с кремлевских бойниц ликуют раввины.
В них я идеологически перемахнул поэтические задачи, возможно, всех моих рифмующих сверстников по причине того, что общался со своим папой, политзэком трех ходок на ГУЛаг длиной в 11 лет (причем, по первой в 1932-м -- за такие же накально-антисовецкие стихи) и дядюшкой, Царским и Белым офицером.
Самый великий по дару среди нас Леня не мог еще тогда замахиваться на подобное. Его мама работала в ОВИРе, из-за чего, как рассказывает Батшев, Губанов не пошел на знаменитую демонстрацию СМОГа (Самого Молодого Общества Гениев), на которой был самый ударный лозунг СМОГистов: «Лишим девственности соцреализм!» О да, все мы, пасынки хрущобной оттепели, сразу или помалу-помногу потом, там или где-то еще, каким-то краем или напрямую вляпывались в родимчики Совка, за что нас, кто еще живой, поныне грязно долбают или позорят бездарности, каким НИКОГДА не было никакой возможности куда-то хотя бы вляпаться – по их никчемности в истории нашей страны, общества, литературы… Но вот памяти Велемира Хлебникова никто пока, слава Богу, не предъявил гамбургского счета, что он в 1919-м сотрудничал в астраханской газете «Красный воин», а в 1921-м был лектором в «Персидской красной армии». Так, надеюсь, будет и с «будетлянином» Губановым, потому что избранный Талант выше текучки политического барахла современности Поэтов.
Эти две строфы – серединку своей поэмы -- я не читал и на самой вольной тогдашней тусовке Москвы в молодежных кафе. «Кафе молодежное» -- «КаэМ» на улице Горького (теперь – Тверская по своему старому имени), «Аэлита» на Оружейном переулке, за его пересечением Каляевской улицы (теперь снова Долгоруковской), «Синяя птица» в переулочке от улицы Чехова (теперь снова Малая Дмитровка) – все это в одном столичном пучке, на «центровой» площадке, которую юными худыми ногами прошагаешь за 20 минут. Но начало и конец своей «Великой Руси» я орал за столиками вперемешку с портвейном. Напиток сей был у нас нерастворяемо-популярен, хотя случались изыски. Незабываем случай, когда в «КМ» один поэт, пытавшийся пронести с улицы бутылку коньяка, был уличен в гардеробном фойе и метнулся в туалет, забаррикадировался задвижкой изнутри. У выхода его мрачно ждали с милицией. И поэт в туалете выпил из горлышка весь фунфырик коньячный, чтобы не достался соцреалистическим врагам…
Губанов в те, самые начальные 1960-е годы, только задумывал СМОГ, помалкивал на все такие темы, а в кафешках среди юной литфронды нашей царевали такие витии, как Володя Шленский. Стихами он не тянул, но внешностью и огнем простаты Володя мало отличался от пламенного большевицко-одесского поэта Багрицкого. Что ж говорить, для нас тогда поважнее стихов были другие успехи. Шленский, наглый счастливчик, имел безотказность у девушек. Да, литстудия Дворца пионеров на Ленинских горах была официально-освятительной, что ли, для нас, но «КМ», «Аэлита», «Синяя птица» -- теми же чертогами, переполненными выпивкой, экспромтом, ударами в зубы и лихим молодеческим юным счастьем, что и какие-нибудь парижские кабачки для пьянствующих, обнимающих девушек, дерущихся там художников -- основателей великого Импрессионизма. Губанов и живописи поклонялся, он рисовал, и единственными «официально»-оголоушившими своими тремя строфами обязан этой своей струе:
Когда изжогой мучит дело,
И тянут краски теплой плотью,
Уходим в ночь от жен и денег
На полнолуние полотен…
Так знаменито Леня написал, заранее определив точно свою смерть по-пушкински в 37 лет. Полюбуйтесь ниже у Батшева, а лучше еще ниже – в самой «Полине».
Сейчас я жалею, что не напился шикарного распева и надрыва тогдашней нашей богемы, не вывалялся в ее извивах до конца. В июне 1965 меня призвали в армию, как раз когда начался СМОГ. В армию я рвался за приключениями так же, как хватал за грудки швейцара, не пускающего в «Синюю птицу». А мемориальным стало для меня кафе «Аэлита», перекроенное из бывшей общепитовской столовки, стоявшее на Оружейном. Переулок тянулся от площади Маяковского, на которой у Памятника орали СМОГисты свои стихи, от задника ресторана «София» сначала до угла с Каляевкой, потом упирался в Садовое Кольцо у театра кукол Образцова. «Аэлита» притаилась на Оружейном отрезке: угол Каляевки -- Садовое Кольцо. И вошло в московскую историю теперь это кафе именно во дворике рядом с высоченным, имперской постройки серым домом с башенкой на крыше, в котором жила в 1945-м моя мама, и где к ней приходил на свидание мой отец. Отца еще в 1930-х и арестовали в первый раз рядом с Оружейным. А я в 1970-80-е годы жил в коммунальной комнатухе дома на седьмом этаже тоже по Оружейному – в угловом здании его с улицей Фадеева, перед Каляевкой. На первом этаже нашего дома был Главлит, а во дворе – Оружейные бани, где парились и пили потом пиво популярные советские хоккеисты…
В те 1960-е годы в Совке все-все распахивалось, как потом было лишь в 1990-е. И так везло мне на связи, знакомства, дружбу, перспективы Литературы, вообще – Искусства, что я, нахал, решил, будто бы и в унылых-унылых рядах Советской армии не соскучусь. Что ж, не грустил и там, разворошил еще более вихревые для себя приключения, события, едва не погибнув. Но теперь-то, и когда у меня издано более двадцати книг, ясно, что сокровище, творческое "полнолуние" осталось в «аэлитах» и в охрипших глотках моих товарищей, надрывавшихся на площади Маяковского у памятника поэту.
Ведь, например, однажды, когда ехал я с Ленинско-Воробьевых гор в метро после литстудии возбужденный, доказывая, почти крича что-то через грохот подземки приятелю, меня пригласили сниматься в кино. Это даже очень запросто бывает. Ко мне в вагоне пригляделся и подошел помощник режиссера А.Файнциммера, уже снявшего "Котовского", "Константина Заслонова", "Овода" и собиравшего труппу для съемок кинофильма «Бронепоезд 14-69». Помреж пригласил меня на эпизодическую роль юнкера. Собирались экранизировать эту одноименную повесть Всеволода Иванова о гражданской войне. И был Мосфильм, где в костюмерной мне выдали мягонько-фланелевую благородно-оливкового цвета юнкерскую гимнастерку с косым воротом, погонами, ремень, фуражку с ремешком. Потом в гримерке подчернили глазки-брови. И я сидел в очереди в фотостудию на ФОТОПРОБЫ с актерами, которых видел только на экранах. И на фотопробах перед объективом Мосфильмовых асов я «делал лицо» в разных самых настроениях и настроях.
В труппу уже вошли на главные роли О.Стриженов и Б.Андреев, и сниматься в «экспедиции» мы должны были в степях под Туапсе… И надо же, что именно в сие время помер писатель В.Иванов, а его вдова сильно в чем-то заругалась с Файнциммером по тексту сценария как уже хозяйка наследия мужа. Проект закрыли, труппу распустили. Но и то, как сейчас тоже думаю, было для меня удачей. Попади я, хотя и юнкерски-эпизодически, в ту НАСТОЯЩУЮ БОГЕМУ, уж мне б, возможно, никогда не пришлось бы вылезти из ее кругов по воде, то есть по портвейну-коньяку.
Леня Губанов относился ко мне серьезно. Однажды он зачем-то отправился ко мне домой на Бутырский Хутор издалека из своих пенатов у станции метро "Аэропорт". Дома не застал, и моя мама пояснила Лене, что я могу быть в первом подъезде нашего дома у друга Сашки Н., хотя и ошиблась. Губанов пошел туда и представился в дверях Сашкиным родителям именно так цезарски, как делал всегда, что стало легендарным: «Леонид Губанов – поэт».
Нет уж давно Лени, надорвавшегося в полном соответствии с судьбой такого же «дервиша» В.Хлебникова, как нет с тех же пор и Шленского Володи, и других моих товарищей, пытавшихся прорваться через мутно-кровавую дрянь Совка.
Вон ведь как в нашем поколении. Сашка Н., хотя потом и студент-троечник финансового вуза, прорывался к своей блистающей звезде уже в 1990-е годы. И он стал гендиректором одного из крупнейших российских международных холдингов, миллионером. И заимел четырехэтажный дом под Москвой и квартиру с потолками, расписанными так же, как у венецианских дожей, у Смоленки рядом с МИДом, и еще -- хаты в Испании у моря, в Германии, Болгарии. Но надорвался Сашка инсультом и раком, которым обделял художников Губанов. Недавно мы обедали с Сашей в его ресторане, «пенсионерски» содержащимся им в центре Москвы, и он небрежно, как и положено людям, умеющим принимать любой удар, сказал:
-- Впустую прошла жизнь.
-- Нет! -- сказал я на провокаторский этот его заход тогда, повторяю и теперь: -- Нет.
Мы останемся здесь навсегда только одним тем, что ПРОРЫВАЛИСЬ.
Россия, Москва, 26 сентября/9 октября 2009, преставление святого Апостола и Евангелиста Иоанна Богослова
(Окончание на следующих стр.)
|
|
| |
|